– Пусть уходит, – бросил вождь сарматов. – Не надобен.

Разумеется, Коршунов его не понял. По тону догадался. Впрочем, ему было не до местных знахарей. Он уже вогнал в бедро несчастного парнишки четыре кубика разных “космических снадобий” и думал, что бы еще такое заправить. Оно, конечно, в медицине Коршунов не профи. Но ведь есть инструкция...

Ачкам наблюдал за действиями новоявленного лекаря с большим интересом. Особо заинтересовался иголками. Ну да, одноразовые шприцы в сарматском обиходе отсутствовали.

– Это – сжечь! – строго произнес Коршунов. – В них – болезнь!

Скуба перевел, и Ачкам, не без сожаления, отложил шприцы.

Коршунов уселся по‑турецки на войлок около больного. Прикрыл глаза. Устал, однако. Беспокойная у него жизнь в последнее время... Сейчас бы выбраться на бережок этой речки, где песочек помягче, да камышей поменьше, выкупаться... вместе с Настенькой... Хрена лысого тут можно спокойно выкупаться! Только расслабишься, глядь, а вокруг уже толпятся такие вот... любители острого. Есть такое острое восточное блюдо – ножом по горлу.

“Домой хочу, – подумал он с тоской. – К дивану и телевизору!”

Но тут вспомнилось вдруг, как ехал он сегодня между воинами, и чаще забилось сердце. Да, там, в прошлом‑будущем, с ним такого никогда не случилось бы. Никогда...

Он открыл глаза и обнаружил, что “космические снадобья” сделали свое дело. Больному явно полегчало: задышал ровнее, вроде бы даже жар спадать начал.

Ачкам поднялся. Неторопливо приблизился к сыну, потрогал щеку, наклонившись, понюхал распухшее бедро. Выпрямился, крикнул что‑то тем, кто снаружи.

Коршунов вопросительно поглядел на Скубу – тот пожал плечами: не понял.

Прошло еще около часа. В молчании. Состояние укушенного парнишки улучшалось на глазах. Наконец он пришел в себя. Открыл глаза, пробормотал:

– Атей[4]...

Ачкам подошел к нему, произнес негромко что‑то успокаивающее, погладил по щеке.

Отогнув полог шатра, бросил что‑то вроде: къю‑ут.

Через минуту появился сармат с кувшином, двумя чашами и подносом, на котором лежала коричневая горка чего‑то, напоминавшего муку.

Ачкам собственноручно рассыпал “муку” по чашам, залил белой жикостью из кувшина, вероятно молоком, размешал пальцем.

– Ты – настоящий человек, – перевел Скуба. – Назови свое имя.

– Аласейа, – ответил Алексей. Готский вариант имени показался ему здесь более уместным.

– Ты спас моего сына, Аласейа, – торжественно произнес сарматский вождь. – Прими мою благодарность! – и протянул одну чашу Коршунову.

Отказаться было нельзя. Алексей принял чашу, приложился. Нет, это было не молоко. Что‑то кисловатое, слабоалкогольное. А “порошок”, как выяснилось впоследствии, был именно мукой. Только смолотой не из обычных зерен, а из зерен, предварительно обжаренных в оливковом масле. Вкус у “супчика” был специфический.

– Проси, что хочешь получить, – перевел Скуба. – Тебе не будет отказа.

– Две вещи, – сказал Коршунов. – Этого достаточно. Первая – свобода моих друзей. Вторая – твоя дружба.

Ачкам покачал головой.

– Твои друзья получат свободу, – последовал ответ. – Но в дружбе я тебе откажу. Потому что завтра ты и я встретимся в битве.

Теперь уже Коршунов покачал головой.

– Битвы не будет, – сказал он. – Я не хочу воевать с тобой. Я хочу воевать с Римом. Присоединяйся!

– Ты храбр, – произнес Ачкам. – Но воевать с Римом – нелегко. Лучше бы тебе воевать не против Рима, а за Рим. Я это знаю, потому что воевал за Рим.