Неплохо для первого дня телохранителя.

Проводив Жанку до подъезда и встретив меня за плечами, Антон затараторил без умолку. Выплёскивал эмоции, что бурлили через край и не давали спокойно дышать. На меня обрушился целый каскад энергии, океан непередаваемых ощущений.

— Ты, понимаешь, я ей стихи читал!

— Стихи? О, красавчик. А она слушала?

Кстати, упущение. Почему я никогда никому стихов не читал? Надо будет пару-тройку подучить. Вдруг когда-нибудь повстречаю такую, как Оксана? Или даже лучше. Нет, никого не может быть лучше Оксаны, но на всякий случай…

— Шутишь, да? Конечно, слушала. Восхищалась!

— Кого читал? Бальмонта? Пушкина?

— Зачем? — Искренне возмутился Антоха. — Свои… Когда в груди бурлит, слова так и прут.

— О, поэт! На бумагу, сударь, на бумагу. Чтобы потомкам ваше достояние на слух декламировать…

— Не издевайся!

— Какой там издевайся? Я внукам своим читать буду!

— Скажешь тоже, внукам… — пробурчал Антон, но глаза выдали, что похвалой доволен. Всё, теперь не только школа и институт. Ещё и за перо сядет.

«Нет, весь я не умру, но часть меня, сгорая, от тлена убежав, по смерти станет жить», так писал светоч земли русской.

— Истинно тебе говорю, внукам. Так сяду у камина, ножки вытяну, рассажу эту ораву на коленках и начну воспроизводить ваши мысли и чувства, сударь.

Заговорился.

Антон погрустнел. Побрели домой молча. Перебирая в уме обронённые слова, я понял, что он взгрустнул из-за… внуков. Нет, не моих. Своих. Погрустнел, понимая, что своих внуков у него не будет. Как и детей. Не успеет.

Можно, конечно, ускорить этот процесс, но лезть в эти его дела — это уже слишком личное. Да и детям без отца расти…

Мне захотелось дать себе в глаз. Дурак. Язык мой — враг мой. Заболтался. Слово не только правит миром и возвышает, но и разит беспощаднее всякого меча. Чтобы больше не оплошать, буду следить теперь за каждым своим словом. Каждым!

— Антох, — я положил руку на плечо.

— Чего?

— Своего первенца я назову Антоном.

Улыбка в ответ. Мягкая. Грустная. Искренняя.

Зуб даю, сегодня он напишет свой лучший стих. И я буду последним гадом, если его стихи не увидят свет…

Денис Львович встретил на лавочке возле подъезда, одетый строго по-деловому, словно только что вернулся из офиса или деловой встречи. Он словно нарочно ждал нас со школы. Неужели директриса звонила? Беда. Мозг! Включайся на полную мощность. Как в том старом советском мультике…

— Ага, вот и герои пожаловали. Значит, один класс от пожара спас, а второй всю школу. Чудненько, чудненько.

— Рады стараться, Денис Львович! — Отрапортовал я, отдавая честь, как старшему по званию.

— Не по уставу. Голова голая, — хмыкнул он.

— Зато полная… Виноват, исправлюсь.

Антон зашелестел ключами и поспешил в квартиру, оставив нас наедине.

— Что с ним? — Проводил его взглядом отец.

— Кто её, знает… эту любовь, — вздохнул я.

Денис Львович округлил глаза:

— Ну-ка, ну-ка, поподробнее. Прямо вот с этого момента.

— Не могу, шеф. Приватная информация.

— Вообще-то я твой наниматель, — усмехнулся Денис Львович.

— Но вы же не себе нанимали.

— Ну, хоть в двух словах. Обещаю премиальные.

— Самураи не продаются, — отрезал я, но эти погрустневшие глаза отца единственного сына, обречённого на смерть, должны были знать об успехах продолжателя рода.