Все эти побуждения, частью осознанные, частью действовавшие на подсознательном уровне, и создавали тот «категорический императив», который заставлял греков упорно держаться за свою независимость и блокировал любые попытки их объединения в масштабах всей страны или хотя бы большей ее части. Можно, наверное, сказать, что сам греческий менталитет был устроен так причудливо, что, пока этнос был еще молод и полон сил, вся его избыточная духовная мощь работала скорее на разъединение, чем на объединение. Когда же началось старческое увядание со всеми сопутствующими ему скорбями и недугами и проблема политического сплочения страны встала с особой остротой, на ее решение уже не оставалось ни сил, ни воли, а самоубийственная инерция разобщенности продолжала действовать, рождая все новые и новые междоусобные войны. «Чудовищное внутреннее напряжение, — писал Ницше, — разрядилось в страшной и беспощадной внешней вражде: городские общины терзали одна другую, чтобы граждане каждой из них обрели покой от самих себя». Заколдованный круг междоусобиц и гражданских смут удалось, да и то лишь на время, разорвать царям Македонии. Но исцелить греческий народ от поразившего его тяжелейшего духовного недуга не могли и они. И после смерти Александра (323 г. до н. э.), после того как «центр тяжести» мировой истории снова резко сместился на восток — в Пергам, Антиохию на Оронте, Александрию Египетскую, города, ставшие центрами нового эллинистического миропорядка, греческая цивилизация продолжала свое неуклонное движение навстречу гибели. Такова была страшная цена, которую грекам пришлось заплатить за их беспримерный прорыв в будущее, за пережитое ими и неведомое их соседям чувство свободы и гармонии.

Эпилог. Из Европы в Евразию

Если Западный мир вышел из глубин Азии, то он может быть воспринят как безмерно отважный порыв человека к свободе, который сначала сопровождается опасностью потерять душевное равновесие, а затем, будучи осознанным, — постоянной опасностью вновь погрузиться в глубины Азии.

Как звук трубы перед боем,

Клекот орлов над бездной,

шум крыльев летящей Ники,

звучит мне имя твое

трижды великое:

Александрия!

Когда, читая общий курс истории античного мира, расстаешься с классической Грецией и переходишь к эпохе эллинизма, возникает ощущение решительной смены всей системы пространственно-временных координат. Мир внезапно становится огромным, раздвигаясь по всем направлениям розы ветров. Сообразно с этим меняется геополитическая значимость наполняющих его народов и государств. Маленькая замкнутая в себе Европа вырастает на наших глазах, превращаясь в безграничную Евразию. Вероятно, нечто подобное испытали и сами греки, пережившие бурные годы завоеваний Александра Великого и еще заставшие начало новой исторической эры, выросшей из этих походов. Известный оратор Эсхин так выразил общие чувства своих современников в речи, обращенной к афинской эклексии: «Мы переживаем исключительный период мировой истории. История наших дней должна показаться сказкой грядущим поколениям. Персидский царь, который еще недавно требовал от эллинов „земли и воды" и осмеливался называть себя в своих письмах владыкою всех людей от восхода до заката солнца, этот же самый царь борется теперь уже не за владычество над другими, а за собственную жизнь. Фивы, соседние нам Фивы, в один день были исторгнуты из сердца Эллады... Несчастные лакедемоняне, которые некогда заявляли претензии на верховенство над эллинами, теперь в знак своего поражения будут посланы к Александру как заложники на полную волю победителя, перед которым они так тяжело провинились, а их участь будет зависеть от его милосердия.