Эбайл долго молчал, пристально глядя Эймерику в глаза. А когда заговорил, инквизитор понял, что тот готов смириться с неизбежным.

– Вы просите о помощи. Но мои подданные возненавидят меня, если я дам вам солдат.

– У меня есть люди, – пожал плечами Эймерик. – А если понадобится подкрепление, вы просто скажете, что Амадей вас заставил.

– Тогда я покажу свою слабость и потеряю уважение в их глазах, – возразил Эбайл, а потом со вздохом добавил: – Хорошо, я не могу запретить вам осуществить задуманное. Но скажите хотя бы, что сделало вмешательство инквизиции столь необходимым?

– Нет, сеньор Эбайл, по крайней мере пока. Возможно, того, что я ищу, вообще нет или оно не настолько серьезно. Тогда в трибунале инквизиции не будет нужды, – Эймерик заметил мелькнувшую в глазах Шаллана надежду и сдержал ухмылку. – Однако могу обещать, что, получив доказательства, если таковые найдутся, я не только немедленно поставлю вас в известность, но и сделаю так, чтобы в последующих за этим событиях ваш дом не был скомпрометирован.

– Теперь и я кое-что скажу, – Эбайл наклонился над столом и положил руку на запястье Эймерика. – Жители этих долин хорошо ладят друг с другом. Мы живем тихо, без ссор и потрясений. Не знаю, многие ли сеньоры могут в наше время сказать нечто подобное. Ни одно ваше действие не должно нарушить такой порядок вещей. Считайте, что я умоляю вас об этом.

– Пока я ждал аудиенции, – подумав, сказал Эймерик, – в комнате, тут рядом, пролистал открытую кем-то рукопись. Текст Арнольда де Вилланова, Aphorismi de gradibus. Одно предложение там было подчеркнуто.

– Я понял, о какой фразе вы говорите, – кивнул Эбайл. – Quod divisum est divideri not potest. То, что разделено, нельзя разделить.

– Именно. Если сорняк, выполоть который послали меня, действительно растет на этих землях, то единство вашего народа уже разрушено. Но это еще не все, – теперь над столом наклонился Эймерик. Он говорил медленно. – Мы живем в трудные время, когда кажется, что мир потерял благосклонность Господа. Европа обескровлена Великой чумой, аристократия разобщена, король Франции погиб в плену у англичан,[11] после турецких набегов от Византийской империи остался лишь Константинополь. Везде, куда ни глянь, – войны, голод, восстания крестьян. В такой ситуации только вера может спасти мир от хаоса. Только Святая апостольская римско-католическая церковь.

– С укрывшимся во Франции Папой, – без всякой язвительности добавил Эбайл.

– Урбан уже подумывает о возвращении в Рим. Однако важно не это. Важно то, сеньор Эбайл, что Церковь – единственная сила, способная выйти из всех перипетий почти невредимой, и единственная сила, которая – по крайней мере, на духовном уровне – является общепризнанной. Это все, что осталось от Империи. Но Церковь – сама по себе империя, причем намного более прочная, чем любая другая, потому что основана не только на силе, – Эймерик соединил кончики пальцев. – Как видите, любое покушение на христианский мир, каким бы незначительным оно ни выглядело, представляет собой угрозу единственной организации, которая способна возродить народы и королевства, оказавшиеся в руинах. И я думаю, вы понимаете, что каждый, кто готов исполнить великую миссию и обнажить свой меч в защиту Церкви, оставит свой след в истории – столь же прочный, как камни его замка.

Закончив речь, Эймерик понял, что победил. Его слова, пусть на несколько мгновений, вознесли Эбайла, все владения которого ограничивались несколькими затерянными в горах долинами, на недоступные для него высоты, туда, где решались судьбы народов и континентов – а может, и всей цивилизации. Это пьянящее чувство зажгло огонь в глазах Шаллана.