|
Никакого внимания на пистолет в моей руке они не обратили. - Ты Фанерный? - спросил тот, что был постарше и с усами. - Я. - Держи, - сказал матрос и протянул мне сложенную вдвое бумажку. Я спрятал маузер в кобуру и развернул бумажку: “Тов. Фанерный! Немедленно поезжайте в музыкальную табакерку провести нашу линию. Для содействия посылаю Жербунова и Барболина. Товарищи опытные. Бабаясин.” Под текстом была неразборчивая печать. Пока я думал, что мне говорить, они сели за стол. - Шофер внизу - ваш? - спросил я. - Наш, - сказал усатый. - А машину твою возьмем. Тебя как звать? - Петр, - сказал я, и чуть не прикусил язык. - Я Жербунов, - сказал пожилой и усатый. - Барболин, - представился молодой. Голос у него был нежный и почти женский. Я сел за стол напротив них. Жербунов налил три стакана водки, подвинул один ко мне и поднял на меня глаза. Я понял, что он чего-то ждет. - Ну что, - сказал я, берясь за свой стакан, - как говорится, за победу мировой революции! Мой тост не вызвал у них энтузиазма . - За победу оно конечно, - сказал Барболин, - а марафет? - Какой марафет? - спросил я. - Ты дурочку не валяй, - строго сказал Жербунов, - нам Бабаясин говорил, что тебе сегодня жестянку выдали. - Ах, так вы про кокаин говорите, - догадался я и полез в саквояж за банкой. - А то ведь “марафет”, товарищи, слово многозначное. Может, вы эфиру хотите, как Вильям Джеймс. - Кто такой? - спросил Барболин, беря жестянку в свою широкую и грубую ладонь. - Английский товарищ. Жербунов недоверчиво хмыкнул, а у Барболина на лице на миг отобразилось одно из тех чувств, которые так любили запечатлевать русские художники девятнадцатого века, создавая народные типы, - что вот есть где-то большой и загадочный мир, и столько в нем непонятного и влекущего, и не то что всерьез надеешься когда-нибудь туда попасть, а просто тянет иногда помечтать о несбыточном. Напряжение сняло как рукой. Жербунов открыл банку, взял со скатерти нож, зачерпнул им чудовищное количество порошка и быстро размешал его в водке. То же сделал и Барболин - сначала со своим стаканом, а потом с моим. - Вот теперь и за мировую революцию не стыдно, - сказал он. Видимо, на моем лице отразилось сомнение, потому что Жербунов ухмыльнулся и сказал: - Это, браток, с “Авроры” пошло, от истоков. Называется “балтийский чай”. Они подняли стаканы, залпом выпили их содержимое, и мне ничего не оставалось, кроме как последовать их примеру. Почти сразу же горло у меня онемело. Я закурил папиросу, затянулся, но совершенно не почувствовал вкуса дыма. Около минуты мы сидели молча. - Идти надо, - сказал вдруг Жербунов и встал из-за стола. - Иван замерзнет. В каком-то оцепенении я спрятал банку от монпансье в саквояж, встал и пошел за ними. |
