Воспоминания о племянниках всегда приводили Анну Матвеевну к одной мысли – надо помирить братьев. До сих пор это не удавалось ей. После смерти отца Андрей начисто отказался знаться с Алексеем – и так продолжалось уже пять лет. Рассказывала Варвара, что Алексей звал Андрея к себе – тот не шел, и сам ходил к нему – дальше порога Андрей не пускал. На заводе встречаются – ни здравствуй, ни прощай. Характер у Андрея оказался почище отцовского – ни согнешь, ни сломаешь. Но Анна Матвеевна все еще надеялась примирить их. Да и Лешка очень хотел этого, просил Анну Матвеевну как-нибудь свести их. И она зазывала к себе Андрея и подгадывала так, чтобы и Алексей в это время был здесь. Но Андрей не приезжал, а в те два раза, что был здесь, – как нарочно попадал, что Лешка только-только уехал. Так пока ничего и не получалось...

Вот об этом и думала Анна Матвеевна, хлопоча у стола, поглядывая в окно, но видно, никто уже не приедет сегодня, и грустно ей стало, и праздник показался не в праздник. Скоро должны прийти христосоваться соседи, но это ж и сравнить нельзя с приездом Андрея или Ирки с внучками. И как-то сразу почувствовала она усталость. Ничего-то больше не хотелось делать, захотелось лечь и лежать – долго, пока не надоест и не заболят бока. Но ложиться нельзя было – дел оставалось до самого вечера, и Анна Матвеевна все ходила, убирала что-то, мыла.

Проходя через сенцы, поглядывала на Михаила – что-то грустен он нынче. Правда, веселым он и так редко бывал, но сегодня особенно затосковал. Тоска эта стала наваливаться на него после войны, и такое лицо у него иногда делалось, что Анне Матвеевне не по себе становилось. Пыталась она расспрашивать Михаила – о чем думает? Он не всегда и услышит-то ее, а то и вздрогнет, вздохнет и отговорится: «Да так, мать, ничего...» И снова как будто в какую-то нездешнюю жизнь мыслями уходит...

Догадывалась Анна Матвеевна – о войне, о плене вспоминает Михаил. Иногда он страшно кричал по ночам и просыпался с таким ужасом на лице, что и Анне Матвеевне жутко становилось. Не раз, особенно в первые годы после возвращения, просила его Анна Матвеевна:

– Миша, да не держи ты все в себе, поделись со мной, легше ведь станет.

Но ничего не рассказывал Михаил, однажды только угрюмо ответил:

– Ты лучше не трогай этого, мать. Там не жизнь была, а хуже всякой смерти, рассказывать об этом не к чему.

И Анна Матвеевна смирилась, не расспрашивала больше.

И вдруг опять пришла эта знакомая боль в животе – такая сильная, что Анна Матвеевна невольно охнула и даже не сумела добраться до лавки – опустилась тут же, на пол, прижимая руки к животу, и закусила губу – так хотелось ей закричать. Михаил Федорович молча подошел к ней, обхватил за плечи и стал поднимать, и Анна Матвеевна все-таки вскрикнула – так велика стала эта боль. Михаил Федорович растерянно отпустил ее, повернул страшное лицо к ребятишкам:

– Ольга, за фершалом, живо! Гришка, иди сюда!

Олюшка опрометью кинулась из избы. Михаил Федорович с помощью Гришки кое-как перенес Анну Матвеевну на кровать. Она уже не кричала, только стала вся белая, и глаза закатывались на лоб. Михаил Федорович и Гришку погнал к фельдшеру, а сам остался у кровати и не знал, что же ему делать, – и только держал Анну Матвеевну за руку и говорил:

– Да ты крепись, мать... Сейчас фершал придет, потерпи немного.

Но и сам он знал, что фельдшер ничем не поможет, знала это и Анна Матвеевна – и приготовилась терпеть эту боль, как терпела до этого много всяких болей – и ту боль, когда рожала детей, и когда умирал ее первый сын. Колюшка, и когда видела посиневшие от холода и голода лица своих малышей, и ту боль, которую испытала она, прочитав серую бумажку со словами: «Ваш муж, Прокофьев Михаил Федорович, пропал без вести».