«Хочешь жить — ешь, хочешь выжить — убивай, — подумал он. — Это просто работа, которая не требует ни ненависти, ни радости, ни особых раздумий. Лишь умения. В следующий раз именно ты можешь оказаться на его месте».

И Блюмкин научился быстро и метко стрелять, хорошо владеть холодным оружием, будь то нож или штык, освоил приемы рукопашного боя.

В мыслях Яков теперь представлял себя новым Иудой Макковеем, и учеба в Талмуд-Торе, нравоучения старого ребе Менделя Мойхер-Сфорим, детская несбыточная мечта об учебе в ешиботе — все оказалось в позапрошлой жизни, даже не в прошлой. Он не раз сталкивался со смертью, убивая и рискуя быть убитым, когда участвовал в боях в составе только что сформированного 1-го Одесского добровольческого «железного» отряда. Здесь он почувствовал, что, несмотря на юный возраст, может руководить, и приписал себе два лишних года.

Его умение организовывать, думать, сохранять спокойствие и принимать решения в экстремальных ситуациях заметили другие, и скоро Яков сумел подняться до должности помощника начальника штаба 3-й Украинской советской одесской армии. Затем размолвка с командующим, эсером Лазаревым, на почве экспроприированных в банке денег и уход из армии, больше похожий на бегство. В Питере в ЦК левых эсеров его приняли, особенно те деньги, которые он привез с собой и сдал в кассу.

Вскоре он уже был начальником отдела недавно созданной, но уже грозной Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и бандитизмом. Чувство власти над жизнью и смертью пьянило сильнее водки, да что водки — наркотиков, всего на свете! Но чувство власти пьянило не только молодых парней, впервые почувствовавших ее, но и целые партии. Омрачало только то, что эту власть надо с кем-то делить…

Конфликт между большевиками и левыми эсерами назревал. «Власть» — это слово в единственном числе, и все демократии в истории заканчивались диктатурой. А тут еще грабительский Брестский мир, отдавший Германии территорию большую, чем занимала она сама. Большевики слишком легко на него пошли, подтвердив этим разговоры о германских деньгах, полученных на революцию.

На теракт Яков вызвался сам, подготовив план убийства Мирбаха, которое должно было разрушить этот позорный мир. Перед терактом, не зная, останется ли живым, он оставил записку: «Черносотенцы-антисемиты с начала войны обвиняют евреев в германофильстве и сейчас возлагают на них ответственность за большевистскую политику и сепаратный мир с немцами. Поэтому протест еврея против предательства большевиками России и союзников в Брест-Литовске имеет особое значение. Я как еврей, как социалист беру на себя совершение акта, являющегося протестом».

Многие большевики молча поддержали поступок, направленный на разрыв мира с немцами, благодаря чему ему, раненому, удалось бежать из больницы, благополучно уходить от вялых розысков ЧК, особенно не скрываясь в Петрограде и его предместьях, а позже официально быть оправданным за убийство империалиста-капиталиста немца Мирбаха.

Блюмкин спокойно шел в сгущающейся темноте и чувствовал себя частью ночи: уверенный и сильный не только телом, но и духом, не сомневающийся, что все, что он делает, правильно. По дороге решил на обратном пути зайти к Жене. Прикинул, что уже две недели к ней не показывался. То, что она любит его, не вызывало сомнений, но мало ли женщин его любили? Ему было недостаточно любви женщины. Он хотел многого. Того, чего был изначально лишен по факту своего рождения в семье бедняка-еврея: власти, денег, обожания толпы.

Две женщины любили его сейчас: товарищ по партии эсеров Лида Сорокина и Женя Яблочкина. И у обоих не было шансов на ответное чувство. Хотя Яков и провозглашал себя интернационалистом, но в душе был националистом и знал, хотел, не подвергал сомнению того, что его женой могла быть только еврейка.