|
Другими словами, пьеса была оправданием народа, целой расы, которая всего пять лет назад была нашим противником — факт, который постановщики пьесы и, видимо, публика тоже (пьеса имела невероятный успех) предпочли уже забыть. Джейсон же ничего не желал забывать, ничего, что угрожало Соединенным Штатам. Пьеса была угрозой нации, потому что внушала людям чувство безопасности, что было весьма опасно. Странно было полагать, что японцы вдруг, за одну ночь, превратились в милых сердечных людей, которые только и хотят, что ухаживать за своими крошечными садиками и рисовать свои прелестные картинки. Верить в это было глупо, опасно, равносильно самоубийству. Если вы забыли, кто был вашим врагом в прошлом, вы на полпути к тому, чтобы забыть, кто ваши нынешние враги. Если вы позволите им смириться с пьесой, которая занимает сочувственную позицию по отношению к тоталитарной и империалистической философии, вы открываете дверь для принятия любой идеологии, пока вы представляете ее идеологией «человеческих существ».
Пока они пикетировали, начался дождь. Этот дождь, идея пьесы, мысль о том, что вот такая пьеса собирает толпы людей, охотно готовых заплатить деньги, чтобы увидеть, сколько средств вложено в пропаганду автомобилей, вероятно субсидируемую проклятым японским правительством, вид ограждений, стесняющих право Джейсона на свободное высказывание своего мнения, в то время как проповеднику жестокости, автору пьесы великодушно предоставлена кафедра, сцена, с которой он сможет обманывать тысячи людей ежедневно, — все это терзало Джейсона. И когда коп сказал: — Почему бы вам не убраться в свою Москву, раз она так вам нравится? — Джейсон поднял свой плакат и треснул им полицейского по голове. На мгновение коп остолбенел от неожиданности, а затем среагировал как положено. Он взмахнул дубинкой и ударил ею Джейсона по руке. Джейсон взвыл: — Ах ты, жирный ирландский фашист, ублюдок проклятый! И коп ударил его еще раз. Аннабел схватила Джейсона за руки, пытаясь предотвратить его нападение на полицейского, и тогда остальные участники пикета бросились бежать. Они сбежали, почуяв, что пахнет бунтом против властей, и не желая принимать в этом участия. Полиция арестовала Джейсона за нарушение общественного порядка, а суд снисходительно выпустил его на свободу, так как нарушение общественного порядка — это не преступление, а всего лишь проступок, к тому же это был его первый привод в полицию. Как потом он думал, самое смешное во всем этом было то, что ударивший его полицейский и слушавший дело судья оба были уверены, что он — коммунист. Они допустили, чтобы пьеса с фашистской идеологией шла в театре восемь раз в неделю, и применили свое законное право силы, чтобы подавить любого несогласного с позицией пьесы, и при этом называли его коммунистом! Вот что вызывало горький смех и гнев Джейсона.
Ничто не шевельнулось. С вывеской «Закрыто» на входной двери, с опущенными жалюзи ресторан казался запечатанным намертво, словно склеп. В ту минуту, когда двое мужчин входили в дом, там заплакал ребенок, производя больше шума, чем мог бы наделать сигнал тревоги в ресторане, вызывая полное страха нервное возбуждение, которое нельзя было снять, просто обрезав провода или переставив их. Этот дом был вторым на берегу, сразу за домом Лестера Пэрча. Лестер услышал плач ребенка и, проснувшись, обнаружил приставленное к его голове дуло винтовки. Он не произнес ни слова, только толкнул локтем в бок Адриану, и та подскочила с хриплым проклятием, готовая угостить его хорошим тумаком, когда поняла, что они не одни в своей спальне. Вооруженным мужчинам, стоящим в ногах кровати, казалось, было лет по тридцать, но одного из них, видимо, старила борода. Адриана ошеломленно и недоверчиво таращилась на них, как будто они приснились этому несчастному идиоту Лестеру и материализовались вон там, в изножий кровати. |
