|
Все. Оттоптался, отбегался. Дернуло его тогда забраться на эту дачу, дернуло тогда приятеля–философа привезти с собой эти дурацкие папиросные странички. Хотелось кричать, биться головой о стену, рухнуть на пол и задрыгать ногами в приступе падучей. Но стул крепко держал его, не пошевелить ни рукой, ни ногой, мертвый язык, мертвый мозг, давно уже мертвое сердце. Так бесславно заканчивается жизнь. В запертом кабинете, наедине с раздвоенно–одинарным сотрудником КГБ. Ему всего восемнадцать, и для него уже все кончено…
— Пишите, — повелительно и грозно сказал Левский‑2, показывая рукой на стол. Там уже лежала маленькая стопка чистых листов бумаги и белая канцелярская шариковая ручка. — Что? — недоуменно спросил он. — Все, — сказал Максим Платонович и, повернувшись к первому Левскому, добавил: — Иди, я один справлюсь. Левский‑1, не попрощавшись, медленно и вальяжно растворился в воздухе (вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь), а второй занял его место. — Ну зачем это тебе? — вдруг сердобольно и по–отечески спросил Максим Платонович. — Вылетишь из университета, да еще действительно загремишь куда–нибудь. Ну, читал ты эти бумажки, ну и признайся в этом, все ведь признались… — Кто это, все? — спросил он. Левский‑2 улыбнулся мягкой улыбкой воспитателя недоумков и начал по памяти перечислять, кто эти все. Он услышал фамилии философа–командира и сокурсницы/приятельницы, услышал фамилию своего сокурсника, того самого, что научил его употреблять таблетки, а несколько лет спустя покончит с собой из армейского пистолета Макарова, фамилии девиц–журналисток и девиц–философов. — Правильно? — спросил Максим Платонович. Он кивнул головой. — Пиши, только про бумажки, больше ничего. Ни про дачу, ни про таблетки, пусть тебя это не волнует. — Я не знаю, как писать. — Бери ручку, я буду диктовать. Он придвинул стул к столу, взял ручку и положил перед собой листок бумаги. Максим Платонович закурил новую сигарету и, расхаживая по комнате, начал диктовать ему текст. «Я, такой–то, такого–то числа такого–то месяца такого–то года, в компании своих друзей…» — Знакомых, — поправил он второго Левского. — Хорошо, «знакомых…» Текст был странички на полторы, рука еле двигалась, дрожь в коленках все не проходила. Наконец, человек в серо–полосатой тройке закончил диктант, он аккуратно расписался, поставил дату и протянул листочки на проверку. — Молодец, — сказал Левский‑2, потягиваясь, — возишься с вами, дураками, возишься, не понимаете, что ради вашей же пользы… Ему было все равно, ради чьей пользы вначале с ним возился Левский‑1, он же Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович), а затем Левский‑2, он же Максим Платонович. Ему было бы намного проще и легче, если бы его избили, жестоко, в кровь, может, что и ногами, но не заставляли писать эти два неполных листочка. Но он написал их, пусть и под диктовку. Написал и собственноручно подписал, отдав человеку в серо–полосатом костюме, и сидит сейчас все на том же стуле и не может с него подняться. Сидит дерьмо в дерьме, да еще измазанное дерьмом. С ним поступили просто, показали кулак, и он сделал лапки кверху. Он трус и мерзавец, и больше ничего. Пусть остальные признались (в чем? что они такого сделали?), а он должен был молчать, предки ему этого не простят, С ним поступили хуже, чем если бы бросили на пол и стали пинать ногами: его не тронули пальцем и размазали по стенке. — Переживаешь? — хмыкнул Левский‑2. — Ну и дурак! — — Что сейчас будет? — спросил он. |
