Но здесь-то начинается кошмар! И первый пункт кошмара — Алина. Во-первых, она сомневалась, что это точно был Турецкий. Как она сказала? «Турецкий, вылитый. Но вроде и не он. Сгорбленный и лет на десять постаревший, как мертвый. Да и вдобавок хам трамвайный». — «Так все же он или не он?» — «Он! Но не знаю, точно не скажу!»

Вот это да! Сам и не сам?! Как понимать? Турецкий ведь не Дмитрий-самозванец?

Ну хорошо. Пока опустим, до конца не уточняя.

Что происходит далее?

Алина Альбертовна Суханова отрезает сама себе левую руку.

Всего-то навсего.

А почему же? Почему? Прекрасно помню, как она, уже в госпитале, придя в себя после потери крови, после операции по формированию жульти, сшивания сосудов, объяснила это отцу, склонившемуся на моих глазах над ее кроватью в отдельном боксе Первого блока третьей управы на территории бывшей Кремлевки.

— Кто тебе отрезал руку, доча? — спросил Невельский.

— Сама я себе отрезала, папа, — ответила, еле шЬвеля гу-бами, — бледная после операции и от потери крови Алина.

— Как же так вышло-то?

— Я себе платье купила…

— Ну?

— Ну и примерила. Перед зеркалом… Смотрю: рукава коротки!

— И что же?

— Ну платье красивое, жалко менять, не сменяешь: я же последнее взяла… И не надставишь, как их надставишь? Такого же материала отдельно сроду в Москве не найдешь…

— Так…

— Я взяла нож твой, ну, «большой хирургический», которым ты мясо обычно разделываешь… Дай, думаю, руки укорочу!

— Не понимаю!

— Да что непонятно тебе? Если рукава коротки, то что сделаешь? Либо их удлинить, либо руки подрезать…

— О Боже! — Невельский повернулся тогда к нему, к Кассарину: — Ее надо психиатру показать.

— Да нет, ерунда, папа!

— Как ерунда, когда ты, превозмогая боль нечеловеческую…

— Совсем было не больно! Как если ногти стричь… Или волосы. Я отхватила, даже не почувствовала.

— А если так… — некстати встрял он тут, Кассарин, — если вам не больно было. Ведь вы хотели руки укоротить, а укоротили только одну, левую.

— Да-а, — согласилась Алина, — Тут я тоже попалась. Когда левую-то отрезала и хотела правую тоже, ан — нечем! Левой-то нет уже! Как ведь отрежешь, не в зубы ж нож возьмешь?! Как поняла, так сразу так досадно стало!

Невельский, Кассарин помнил хорошо, тут стал весь белый, как повязка на Алининой культе.

— Левая рука… Левая рука… — прошептал он.

— Ну разумеется, — ответил Кассарин. — Ведь нож, когда порезать что-то, в правую берешь. Ну если не левша ты, верно?

— Не в этом дело! — Невельский аЖ покачнулся, что-то, видимо, то ли поняв, то ли осознав. — Она ведь левой психотрон крутила. Левой! Усиленье!

— Да нет же, я ножом отрезала ее! — возразила Алина.

Невельский только покачал головою.

— Ты ее себе психотроном отрезала, — прошептал он. — Это конец…

Кассарин не успел выспросить Невельского, что тот имел в виду, утверждая, что руку дочери отрубил «Витамин С». В тот скорбный день ему помешало чисто человеческое участие. Да и то сказать, что мог бы объяснить ему убитый напрочь, помешавшийся от горя отец?

Да ничего!

Поэтому Кассарин решил расспросить Невельского на другой день.