— Ты обязательно выберешься, — пообещал Бич. Вот только — когда?

Находившиеся далеко, еще на склонах сопки, невесело усмехнулись, услышав это самое «когда».

— Никогда! подхватил мысль старикашка-стукач, но тут же, получив от Бича кнутом, сел от удара на землю.

Прошу без суфлеров, — заметил Бич.

Задрав неестественно зад, бричка опиралась передком об землю, раскидав безвольно оглобли в разные стороны.

— Ты, ты, ты, ты, ты и ты — бричка! — скомандовал Бич. — А ты, ты и ты — ось починить!

Трое выбранных для починки оси тут же откатили ее на обочину и быстро стали «чинить», кроша ее молотками.

Шестеро, приставленные к бричке, быстро распределились следующим образом: Юрка Фомин и Турецкий были запряжены, как и утром, а остальные четверо, среди которых оказался и старикашка-стукач, заменили два колеса, подхватив по двое с каждой стороны передок брички и держа его на весу.

Свистнул кнут, бричка медленно поплыла, опираясь о землю двумя колесами и восемью ногами.

Четыре ноги впереди, принадлежащие Турецкому и Юрке Фомину, были не столько опорными, сколько тягловыми.

— Можно не спешить, — шепнул Юрка Турецкому. — На работу — бегом, домой — катафалком.

Бич развалился в бричке и устало прикрыл глаза.

Солнце из-за хребтов освещало из последних сил облака, замершие прямо над головой, пушистые, светлые, нежные.

Бричка медленно ползла в гору, а мир вокруг нее оставался по-прежнему вечным, прекрасным и удивительным.

Турецкий почувствовал вдруг, что труд их — сотен, а может, и тысяч, — несчастный и выбитый труд, ничто перед всем остальным— солнцем, горой, облаками, воздухом, ветром, водой.

И в вымученной, исстрадавшейся за годы и годы опасной и в общем-то грязной работы душе Турецкого родилась внезапно какая-то тихая нота умиротворения.

Он уже не проклинал никого, никого не жаждал убить, отомстить кому бы то ни было, наказать, рассчитаться. Все смыло с его души, и ничего уже не хотелось — ни думать, ни вспоминать, ни страдать.

Но видно, не так просто устроен наш каторжный мир; даже минуты высшего умиротворения кончаются. Тревожащий душу Турецкого звук словно родился внутри его, в животе, может быть, в спине, в голове, во всем теле… Это было что-то ужасно знакомое…

— А-а-а! — закричал Турецкий, сам не зная отчего.

Свистнул немедленно кнут.

А завтра — на песок! На пару вот с суфлером! Бич ткнул рукоятью кнута, указывая на старика-стукача, и у того от распахнувшейся перед ним перспективы мгновенно подкосились ноги.

Бричка слегка наклонилась…

5

Войдя в лабораторию Грамова, Навроде остановился на пороге как вкопанный.

Ты что, всю ночь спать не ложился? С добрым утром!

Иди к чертям! — ответил Грамов не оборачиваясь.

— Что-нибудь случилось? Ты что-то очень уж свиреп сегодня… Навроде явно был ошарашен грамовской реакцией. Случилось что?

— Случилось. Я вчера пытался снять Турецкого с аппарата… И чуть не упустил…

— Куда?

— Туда, — Грамов помолчал. — Клиническая смерть. Долго был на аппарате. Ну, как Россия наша вся. Теперь без аппарата жить не может…

Песок. Много песка. Утро.

Оставшись с Турецким с глазу на глаз, старик рухнул перед ним на колени:

— Бей меня до отбоя! Христом Богом! Мил человек! Ты — сильный, я — слабый! Мигом уделаешь меня на песке-то на этом. Мне потом месяц рубцов не зализать!

— Нужен ты мне! — брезгливо отмахнулся Турецкий, берясь за лопату.