И тут бункера с песком закачались, снятые со стопоров, вверх-вниз, Как чашки огромных весов.

Левая, стариковская чашка-бункер немедленно перевесила.

— На три шестьсот сорок четыре, — сообщил Бичу далекий голос.

— Во, молодой! — крякнул Бич. — Три тонны проиграл — рекорд! Ну, выбирай теперь, как получить желаешь, по сусалам? По мусалам?

— Да ладно! — схамил вдруг Турецкий. — Три тонны там, пустяк! Распишем на троих. По мелочи.

— По мелочи? — расхохотался Бич. — Эй, сюда! Вяжите! Мелочи ему!

Связанного Турецкого отнесли к лесу и положили там на опушке на крупный муравейник.

Бич склонился над ним, поднес к его носу палец, по которому полз муравей.

— Один муравей — мелочь!

Он указал на тысячи муравьев, уже начавших бегать по Турецкому:

— Много муравьев — мелочи!

Через час Турецкий корчился и извивался, сжимая веки что было сил, выдувая муравьев из носа, тряся головой…

В ушах гудело что-то страшное.

Его положили, развязанного, на полянке.

Лицо распухло до неузнаваемости. Руки — надутые белесые перчатки. Встать он попробовал, но не смог.

— Проветрись до вечера. — Бич пхнул его ногой. — А то весь муравьями провонял.

Через полчаса он уже полз, уходя от барака в лес, все дальше и дальше…

Вот уже скрылось ненавистное строение, оплот садизма.

Он встал на четвереньки и начал двигаться быстрее.

Исчезнуть, только бы исчезнуть — стучало в голове. Он все готов был отдать сейчас, не думая, не размышляя: все! Всего лишь за одно: исчезновение.

Внезапно по какому-то наитию он прыгнул вправо, как шальной, вскочив вдруг на ноги.

На месте, где он находился мгновение назад, застыл, промахнувшись, голодный волк.

Турецкий медленно опустился вновь на четвереньки и зарычал так страшно, так свирепо, что волк попятился.

Успевшее порасти щетиной, опухшее от муравьев лицо

Турецкого студенисто тряслось, ноздри дрожали, в глазах горел хищный голодный огонь.

Не думая, в черную голову, Турецкий бросился на волка.

В последнюю секунду тот успел увернуться от неминуемой смерти…

Турецкий не стал его догонять…

Турецкий шел, а скорее, бежал, пока не налетел с разбега на колючку. Забор из колючей проволоки тянулся через весь лес.

Дальше ходу не было.

Там, дальше, в чаще, метрах в двадцати, тянулась параллельно вторая такая же точно колючка. За ней, за той второй колючкой, несколько женщин рыли какие-то корни.

— Ирина! — узнал вдруг Турецкий свою жену и потянулся руками вперед, сквозь колючку.

— Саша! — вскочила она, но, увидев его одутловатое лицо, схватилась за проволоку, чтоб не упасть. — Ты и здесь продолжаешь?! Мало тебе, бросил нас. Пьяный в Ясенево вломился, не помнишь уж, в форме-то Аэрофлота? Плакал, убить все кого-то грозился. Так и здесь то же самое?!

— Ира, ты что?! — Турецкий аж застонал. — Меня связали, понимаешь? И мордой — в муравейник! Не вру!

— Да, где ты врешь, а где не врешь уже давно не разберешься! Свихнулся ты, Сашенька, с работой со своей вконец! Свихнулся, а теперь и спился!

— Да нет же, нет! Ты просто многого не знаешь! Во-первых, я женился… На Марине…

— Приятно слышать.

— Но это так, по заговору… Психотрон.

— Опять ты бредишь!

— Брежу. Видно, брежу. А ты… — он задыхался. — Ты тоже здесь?

— А где же быть-то мне, раз я твое видение?

— А, ясно! Теперь понятно: ты — из подсознания.