— Свобода!! — возликовал народ на берегу.

— Ура-а-а!!!

Бич неимоверно подлого вида с лицом жестоким, лицом хронического беспощадного алкоголика смотрел на Турецкого с портрета на стене.

Еще более сволочного вида свирепый пьяный Бич — живой и здоровый — сидел за столом, напротив Турецкого, в кресле.

Турецкий, со связанными руками, сидел у стены на табурете, сделанном из железобетона и, казалось, выраставшем из пола серым угловатым грибом.

— Ну, вот мы и срослись с вами, господин музыкант… — Бич поднял палец. — Но! Срослись, как и прежде, по разные стороны баррикад. — Бич постучал по своему массивному столу. — Ты — там, а мы, как и были, — здесь!

Бич взял со стола личное дело Турецкого, открыл и, не успев прочитать ни строки, налился вдруг кумачом, впал в паранойю, вышвырнул дело в окно, затопал ногами.

— Все! — орал он Турецкому прямо в лицо. — Все! Все!! Все!!!

— Мясорубка? — спокойно спросил его Турецкий.

Бич вдруг остыл, так же внезапно, как впал было в гнев. Кивнув охране, взять, дескать, он тихо ответил:

— Ну нет.

На утесе над морем Турецкого приковали к скале.

— Орел к тебе прилетать будет. Как в легенде. Ты же любишь искусство.

— Печень клевать?

— «Клевать»!» — восхитился приковывавший Турецкого Бич. — Глаза выбивать.

— В легенде он печень терзал. Прометею.

— Легенда— миф, выдумка, устное творчество. — Бич объяснял, точно школьный учитель во время отпуска, рассудительно, с удовольствием: — Легенда, миф всегда содержат искажения, неточности в нюансировках. В нашем случае такого рода залепух минимум две: во-первых, не печень терзать, а зенки выбивать, а во-вторых, не Прометею, а тебе!

Солнце светило неистово, раскаляя, паля.

Море бликовало, слепило, казалось, дорога из расплавленного в блеск металла постелена тебе до горизонта.

И леденящий камень утеса за спиной.

Сознание ехало, плыло, мутилось, летело…

Турецкий обвис на цепях, голова упала, держать ее не было сил, подбородок уперся в грудь — точно по центру.

В ушах мерный шум… Моря?

Лучи слепящего солнца вдруг захлопали в воздухе, освежающее легкое дуновение коснулось лица.

Рядом, у головы, на небольшом уступе пристраивался поудобней огромный Орел…

— Вот что, — сказал вдруг Орел в бредовом сознании Турецкого. — Давай договоримся — сразу и навсегда. Будешь вертеться, я буду мазать. И лоб и лицо исклюю. А это все лишнее. Тебе — лишняя боль. Мне — потеря времени. Невыгодно. Я — на подряде. Мне — дело сделай, лети, колымь-халтурь на стороне. Тебе — мучений меньше. Вопросов нет?

— Неужели и птицы, Вольные Птицы, колымят в этом краю?

— А как же? Я объясняю. Что есть-то у меня? Ты сам подумай. Карниз на скалах, где гнездо, — полтора квадратных метра, в ущелье, теневая сторона… Гнездо на нем — из палок-щепок. В гнезде шесть ртов голодных. И все. — Орел посмотрел себе на хвостовое оперение. — Ну, не считая перьев в жопе.

«Какая ерунда! — подумал Турецкий. — Бред».

— Ну что, заметано?

— Ага, — ответил Турецкий и поднял голову, — прямо, как того требовала сущность дела.

…Из опустевших глазниц текла кровь… Она струилась по щекам, стекала на грудь и засыхала там коркой, коростой на груди, животе, коленях.