Но ведь когда-то и он был неплохим джигитом. Лицо коричневое от загара, волосы вились, черные глаза горели, как угольки, а зубы, когда улыбался, сверкали, как снег на горных вершинах в солнечный день. И девушки надолго теряли покой, если ловили на себе его взгляд.

А ныне… Стоит оказаться в обществе незнакомых людей, каждый, едва взглянув, отводит глаза и, словно стесняясь, делает вид, что не замечает его изъяна, а про себя небось думает: «По физиономии сразу видно, кто таков…»

Караджан успел привыкнуть к своей внешности, не придавал ей значения. До того ли, когда столько работы! Но от встречи с Гулгун в нем все перевернулось, взволновалось — так зеркальная поверхность моря вскипает вдруг от неожиданно налетевшего шквала.

Газик въехал в облитый золотом кишлак. От плоских земляных крыш, где цвели маки, от глинобитных мокрых дувалов поднимался пар. Значит, день будет жарким.

Думая, что мать еще спит, потихоньку отворил дверь, на цыпочках прошел в комнату и остановился перед высоким трюмо. Внимательно разглядывая свое отражение, снял мятую кепку и кинул на диван. Стянул плащ, пиджак и тоже бросил, не оборачиваясь. Почти вплотную приблизил лицо к зеркалу. Прикоснулся к подбородку, щеке, погладил левую бровь — укороченную, похожую на месяц, до половины скрытый в туче. Провел по голове пальцами, расчесывая свалявшиеся волосы, и ободряюще подмигнул себе: «Ничего, не пропадем. Не красивые любимы, а любимые красивы». Вспомнилось, как пять недель лежал в госпитале с забинтованным лицом и не видел белого света. Врачи не были уверены, что сохранят ему зрение. И когда они сняли наконец повязку, он увидел! Увидел! Яркий, ослепляющий свет! Люди в белых халатах, спасшие ему жизнь. Товарищи, лежащие на соседних койках, которых давно научился узнавать по голосу. По радостному выражению их лиц он понял, как все они переживали минуту назад, еще не зная, будет он видеть или нет…

Недаром говорят, что бывает много хуже и самого плохого. Что бы он делал, если бы после той длинной-длинной ночи день так и не наступил? Не увидел бы Гулгун. Даже не знал бы, как сейчас выглядит мать.

А что красота? Она все равно не вечна. Как осыпаются от сырости узоры с глинобитных дувалов, так и она исчезает бесследно. Остается вечной только красота души. Понимает ли это Гулгун?

Не исключено, что теперь в ее представлении все мужчины — жулики… Едва Гулгун окончила школу, за ней стал ухаживать завмаг из райцентра, всегда модно одетый, надушенный, с набриолиненной прической. Он клялся ей в любви, потом прислал сватов. Выйдя за него замуж, Гулгун очень скоро поняла, что ошиблась: он переменился сразу — стал покрикивать да командовать, будто она и не хозяйка в доме, а служанка…

Вернувшись к родителям, хотела поступить в институт, но не прошла по конкурсу. С тех пор и сидит дома, как в прежние времена женщины в ичкари сидели. Разве ж это справедливо, что вся жизнь такой красивой, умной и своенравной женщины ограничена четырьмя дувалами двора, который она то метет, то поливает, или, постелив курпачу, сидит на веранде и вышивает тюбетейки? Хоть бы работать пошла. Тогда бы поняла, что не все люди одинаковы…

Караджан взбил кисточкой пену и стал намыливать лицо, чтобы побриться. В комнату вошла мать.

— Всю ночь где-то пропадал, — посетовала она.

— Ездил перевалы осматривать.

— Разве нельзя этого днем сделать?

— Днем другие дела…

— Как же пойдешь на работу, не спавши?

— Ничего, не привыкать. На фронте и дольше не спали.

— Ты бы сначала позавтракал, сынок, — смягчаясь, сказала Кандил-буви. — А то еда остынет. И вчера уехал, не поевши…

— Хорошо, мама.