После первой же рюмки одутловатое лицо Хазратова раскраснелось. А хмель развязывает язык даже таким молчунам, как он. Хазратов повернулся вполоборота к Шишкину и завел неторопливую беседу. Но едва заметит, что кто-то обратил на него внимание, напускает на себя еще большую солидность, делает вид, что не пустопорожнюю беседу ведет, а поучает человека. «А я вам скажу вот что…» — любит он повторять в разговоре и при этом решительно похлопывает о край стола ладонью. Сразу видно — говорит начальник.

Шишкин кивает, выказывая к собеседнику внимание, но не забывает и про угощение. Большой деревянной ложкой он зачерпывает нохут-шурпу и, шумно подув на нее, отправляет в рот. Но больше всего ему понравилось блюдо из вареных бараньих голов. Он взял нож и сам разделал мясо на мелкие кусочки. По его знаку все потянулись к еде, восторженно расхваливая искусство местных ошпазов.

Караджан лишь для приличия взял две-три щепотки мяса. Полное блюдо, исходя паром, стояло прямо перед ним, а есть расхотелось. Его внимание привлекла веселая и бойкая девушка, сидевшая около невесты. На ней красное платье. Оно отсвечивает и придает ее лицу зоревую нежность. А глаза… Таких глаз Караджан еще ни у кого не видел. Миндалевидные и большие. Черные, как вымытые сливы. И радостно мерцают, когда она смеется. А ресницы — пушистые, длинные. Зажмурься она — и погаснет день, откроет глаза — станет светло. Зубы ослепительно белы, как снег на горных вершинах. Движения девушки так пластичны, так красивы, что невольно привлекают взгляд. Караджан старался не смотреть в ее сторону, чтобы невзначай не смутить, наклонялся к друзьям, старался принять участие в беседе, но нить разговора ускользала от него, он сбивался и помимо воли опять посматривал влево, туда, где сидела девушка. Увлеченная разговором с круглой, как обточенная галька, соседкой, она ничего не замечала и весело смеялась. Но вскоре стала испытывать какое-то беспокойство. Посмотрела по сторонам, словно отыскивая кого-то среди сидящих, и встретила взгляд Караджана. Он улыбнулся. А ее улыбки как не бывало. Угасла, как свеча от ветра. Взгляд стал острым, как копье. Но Караджан не отвел глаза: в них она могла прочесть только восхищение ее красотой. Однако девушка залилась румянцем, опустила голову. Толстушка что-то сказала ей, но она промолчала. Вот подняла голову, и Караджан смутился сам, увидев в ее взгляде злость. Отвернулся. Вспомнил, что не красавец, что не про него такие девушки.

Давным-давно отцвела его весна. Не отцвела — сгорела. А ведь и он когда-то был не из последних удальцов. И внешностью бог не обидел. Девушки улыбались при встрече, а потом смотрели вслед, вздыхали. Не у одной, может, выступили на глазах слезы, когда он уходил на войну… Да, что и говорить, война никого не пощадила. Многих она жизни лишила. А его, проклятая, обезобразила. Ему порой и сейчас снится, что он замурован в танке, объятом пламенем, и задыхается от едкого дыма. Раскаленный металл обжигает ладони. Он ищет в темноте люк и никак не находит… С головной болью, со стоном просыпается Караджан и долго не может успокоиться, его бьет озноб. И каждый раз оживает прошлое.

С трудом отворив люк, он вывалился наружу. Ладонями стал сбивать с одежды пламя. И тут сзади набросились два здоровенных фашиста. Падая, Караджан успел выстрелить. Видимо, удачно — один из немцев упал навзничь, зато второй навалился на него всей тяжестью. Вокруг пальба, лязгают гусеницы. Но за пеленой пыли и дыма не различишь, где свои, а где враги. Караджан обхватил и изо всех сил сдавил фашиста. Они катались по земле, рыча, как звери, стараясь вцепиться друг другу в горло. Кто-то из них должен был умереть… В детстве Караджан пил воду из родников Чаткала. Он креп и набирался сил, карабкаясь по отвесным склонам гор и скалам.