Либретто было ему уже готово. Это была “Спящая красавица”, и он между делом принялся сочинять с давно не бывшим, легким и ясным настроением. Недаром Ларош говорил когда-то, что он “одарен к серьезной музыке на воздушный сюжет”. Он вспоминал, как Надежда Филаретовна несколько лет назад ему писала об “опьянении музыкой”. На этот раз он и впрямь пьянел, когда писал. Главное, он старался умерить свою обычную резкость, свои “шумы”.

– Ах, почему у меня не так, как у Николая Андреевича (Корсакова)! – говорил он часто. – Трубы, тромбоны, ударные инструменты дуют себе во все лопатки по целым страницам, без надобности, без всякого толку!

В “Спящей красавице” он хотел, чтобы этого не было.

Приезжали к нему новые, молодые гости: Аренский, полубольной, обладавший каким-то ненормальным слухом, какого ни у кого не было; Ипполитов-Иванов, его тифлисский друг; ученики консерватории. Музыка и винт – других развлечений здесь не было. Ранним утром, до работы, Чайковский писал у себя письма – почтальон приходил за ними перед завтраком.

Переписка его начала разрастаться давно, но после последней поездки по Европе ему приходилось иногда писать до тридцати писем в утро. Надежде Филаретовне в последнее время он почти перестал писать о себе, да и ей становилось все труднее с годами держаться прежнего напряженного тона, – она старела, у нее появились странности, она более чем когда-либо окружала себя музыкальной молодежью, сопровождавшей ее и за границу, и в ее Плещееве. Она стала совсем нелюдимой. Теперь Чайковский писал ей больше о красотах Клинской природы или Кавказских гор, о цветах, им посаженных в саду, иногда просил денег вперед – она по-прежнему была щедра и по-прежнему исполняла все его намеком брошенные просьбы. Кроме Надежды Филаретовны, были еще из года в год прибывающие корреспонденты, из людей близких, были письма к родным, были деловые письма. И этих становилось с каждым месяцем все больше.

Его звали вновь в Париж, в Германию. В Праге ставили “Онегина”. Великий князь Константин Константинович требовал ответа на длинные неглупые свои рассуждения о музыке, поэзии и прочих искусствах. Чехов писал по поводу посвящения ему “Хмурых людей”… И были еще письма к случайно встреченным в странствиях иностранцам и русским, которых он тайно оплакивал, которых не мог забыть…

Тайно. Все, что он чувствовал, он теперь научился чувствовать тайно, и это тоже был один из признаков старости: меньше жадности и меньше остроты в проявлении чувств. Усталость души усиливалась вместе с немощью тела.

Его звали в Америку. Но пока он решил Америку отложить. Он кончил Пятую симфонию, кончил “Спящую красавицу”, отдирижировал юбилейными концертами Антона Григорьевича, что далось ему с трудом, но непременно хотелось заплатить “старый долг”. Впрочем, какой долг? Разве не был к нему Рубинштейн всегда равнодушен? “Неподвижная звезда на моем небе”. Длящееся около часу “Вавилонское столпотворение” и другие рубинштейновские “капитальные” вещи надо было разучить, хор в семьсот человек заставить себя слушать. На девять симфоний Бетховена меньше потратил он сил, чем на оплату несуществовавшего долга. Но и это было позади, и постановка “Красавицы”. Его потянуло в Италию, к когда-то любимым местам. Давно он не видел их, давно не дышал нежным и волнующим сердце воздухом.