Но хлопоты перед высочайшими особами были безуспешны. Алеша был на время потерян. Надо было в житейском хаосе – прачек, отельных хозяев, кондукторов, почтальонов – разбираться теперь одному.

Высочайшие особы, выезды в свет, отношения с дирекциями Императорских театров – все это внезапно вновь наплыло на него: постановка “Онегина” в Москве, постановка “Девы” в Петербурге, концерты, где с настоящей, шумной славой прошло его “Итальянское каприччио”, где Николай Григорьевич блистал с его Grande Senate, исполнение Обедни, – все обязывало его “не вылезать из фрака”, знакомиться с великими князьями, наносить визиты разным сановным дамам. К 1880 году многое изменилось в России в отношении к нему: его постоянные заграничные поездки придали ему некоторый блеск в глазах соотечественников, его отдаление от музыкальной жизни Петербурга и Москвы только возбуждало всеобщее любопытство. Он почувствовал некоторое успокоение, когда ему сказали, что Антонина Ивановна сошлась с кем-то, прижила ребенка и отдала его в Воспитательный дом. Ее просьбы о деньгах он исполнял как мог – денег по-прежнему, и больше прежнего, не хватало никогда: у Надежды Филаретовны все было забрано вперед за полгода.

К этому времени у него появилась некоторая медлительность в повадках и привычка “делать себе лицо” – не допускать, чтобы посторонние зрители могли заметить малейшее “собственное” его выражение, – только то, которое он сознательно им подносил. Как могло быть иначе? Когда он появлялся на репетициях “Онегина”, оркестр вставал ему навстречу, певцы и певицы его приветствовали. В ресторане его теперь сажали по правую руку от Николая Григорьевича, а в Петербурге Направник говорил ему короткие и сухие любезности – других не знал. С музыкантами Петербурга он встречался уже не как “шестой”, а как совершенно чужой, но почтенный композитор, не ища их одобрения, а лишь требуя вежливости за собственную, несколько каменную корректность. За эти три года, пока он метался по Европе, он стал в России почти знаменит. От того дня, как впервые в Москве была сыграна Четвертая симфония, до января 1881 года, когда были поставлены “Онегин” и “Дева”, его имя обросло славой, той самой славой, о которой когда-то он самолюбиво мечтал, которую одно время устал ждать, о которой ревниво думал всю жизнь.

С премьеры “Онегина” из Москвы он метнулся в Петербург, к премьере “Орлеанской девы”. Опять куплеты Трике вызвали взрыв восторга (“Надо было оперу назвать не «Онегин», а «Трике»”, – шутил он). Были подношения, крики восторга, все то необходимое, утомительное и, конечно, приятное, что бывало и до того, – ему показалось, однако, что он ошибался, когда думал, что опера эта не сценична; может быть, все-таки, думалось ему теперь, она выдержит не один десяток представлений? С волнением слушал он и петербургскую премьеру, он помнил, что сочинял “Деву” с большим расчетом, с меньшим самозабвением. Но и тут зал дрожал, и его выносили на руках, и топали в проходах люди.

На этот раз Ларош был в Париже, опустившийся, растолстевший, с какой-то сомнительного поведения женщиной. Но Кюи и десяток других рецензентов помельче встретили его более снисходительной бранью, чем обычно. Так повелось уже несколько лет, что критика всякий его успех называла “Succès d’estime”, всякую новую вещь считала хуже предыдущей, – за которой, в свое время, тоже не признавалось никаких достоинств. Но публика не считалась с критикой и судила импульсивно, иногда капризно, иногда слепо, с горячностью и искренностью подлинного увлечения.