— Эй, голубки, текст выучили? — окликает их режиссёр. Хищные оскалы разом превращаются в улыбки.

— Какой там текст? Сопли.

— Серж, не обижайте нашего гения, — притворно сердится актриса. — Говорят, страдает над каждым словом, онанирует над портретом Чехова…

— Медвежьей болезнью он страдает. Штаны до сих пор постирать боится, интеллигент.

Сценарист на балкончике пылает: «Дураки… Провокаторы… Сгною…» Директор киностудии придерживает его за плечо: «Эдуард, хочешь лучше выпить?» Очаг возгорания погашен. «Дармоеды… Ненавижу… Что там у тебя, коньяк?..»

Смена декораций.

Сценарист и директор киностудии еле слышно разговаривают, поочерёдно отхлёбывая из плоской бутылки с этикеткой «Двин» и бросая долгие взгляды на съёмочную площадку.

СЦЕНАРИСТ. Наверху правда нервничают?

ДИРЕКТОР. Не то слово. При всём моём глубочайшем уважении к нашему руководству, кое-кто, мне показалось… (заканчивает уже шёпотом)… на грани паники.

СЦЕНАРИСТ. Поступили новости?

ДИРЕКТОР. Да уж поступили, Эдик, поступили.

СЦЕНАРИСТ. То-то, я чувствую, напряжение сгустилось… Черт. Я тебя, конечно, не спрашиваю…

ДИРЕКТОР. А нет тут особого секрета. Не сегодня-завтра тебя введут в курс дела. Ты знаешь, что эксперименты в Дубне повторили в Киеве у Глушкова и в Арзамасе-16?

СЦЕНАРИСТ (осторожно). Слышал. Без подробностей.

ДИРЕКТОР. Я тебе скажу. Из Киева доложили, что смогли посмотреть ещё дальше, чем дубновские. Украину принимают в НАТО, а Российской Федерации в приёме отказано.

СЦЕНАРИСТ. И какова наша реакция?

ДИРЕКТОР. (с горечью). А что — реакция? Варшавский договор, по всей видимости, распался. Американцы ставят базы по всем нашим границам, «оборонка» погибла. В стране — сплошная растащиловка. Наши учёные работают на американский военпром…

СЦЕНАРИСТ. Да уж, читал я про это. Не могу поверить…

ДИРЕКТОР. А вторая новость — вот. В Арзамасе-16 вытащили совершенно безумный экстраполят. В Ленинграде установлен памятник Сахарову, и не где-нибудь, а на площади имени Сахарова. Но это цветочки. В Москве перед зданием КГБ сковырнули памятник Дзержинскому и на этом месте увековечили… Ты думаешь, кого? Солженицына!

СЦЕНАРИСТ (выдыхает). Врёшь!

ДИРЕКТОР. Гадом буду!

СЦЕНАРИСТ (потерянно). Беда, беда…

Долго молчат. Трагическая пауза ничем не нарушается.

ДИРЕКТОР (сам себе). Да и Ленинграда никакого, говорят, там у нас больше нет…

СЦЕНАРИСТ. Что, шведы обратно оттяпали?

Снизу доносится голос режиссёра: «Поехали!»

Актёр закидывает за плечи рюкзак, из которого торчит геологический молоток, вместе с актрисой они становятся с тыльной стороны декорации — перед фальшивой дверью. Кряхтя, он поднимает партнёршу на руки, переступает порог, роняет ношу на постель. Лица обоих светятся нежностью. Она шепчет: «Милый! Милый!». Он опускается перед ней на колени.

На тумбочке лежат книги, придавая эпизоду вес. Мальм читательский набор: «Как закалялась сталь», «Целина» и томик Тургенева.

ОНА (включает бра). Любовь моя, о, наконец мы одни!

ОН. Каждую минуту, каждую секунду своей суровой жизни в тайге я думал о нашей встрече и ждал её!

ОНА. Когда ты сегодня позвонил мне на фабрику, я чуть с ума не сошла от радости. Даже до конца профгруппы не высидела! Ой, что будет, выговор влепят…

ОН. А знаешь, какая в тайге красотища? Воздух чист, как слеза, вода прозрачна, как воздух. Кедры шишками тебя одаривают, птицы и звери с тобой здороваются…

ОНА.