Когда мы были детьми, мы, конечно, курили косяки, но, в основном, употребляли спид, и, естественно, квасили, сидр и лагер, самогон, который перестали продавать во многих пабах, потому что он вызывал проблемы. Спид дешёвый, его легко достать, и он подходил к скорости той музыки, которую мы слушали. Чарли был тогда наркотой мажорных людей, веществом для модных лондонских дрочил, для золотой молодёжи, которой не надо зарабатывать на жизнь. Были панк-группы, которые подсели на кокс, и мы списали их в отстой, мы считали, что они продались хуже, чем если бы поменяли направление своей музыки. Дурь была наркотиком хиппи, и мы гондошили её непрерывно. Мы часто бродили по окрестностям и рисовали на стенах «НИКОГДА НЕ ВЕРЬ ХИППИ», на стенах туннелей, и хотя в нашем районе я их не видел, мы их ненавидели, потому что они постоянно учили нас как жить. Они ходили в университет и не работали, и мы знали, что, в конце концов, они все устроятся на жирную работу. Что они и сделали. Сейчас их можно увидеть по телеку, в загородных особняках, и каждый владеет многомиллионным бизнесом. Хиппи — значит дурь и студенческие лекции. Точка. Но шесть месяцев под замком заставили меня оценить траву, она помогла мне пережить срок.

Я думал о том, что говорила Сара, как она решила, что мы с Дэйвом близкие друзья. Раньше об этом никогда не думал, мы всегда спорили, при случае делали друг другу подлянки, но может, она в чём-то права. Иногда надо взглянуть со стороны, чтобы понять, как всё обстоит на самом деле. Когда я сидел за решёткой, именно Дэйв чаще всего приходил меня проведать. Он приходил четыре или пять раз, но всегда говорил, что шёл посмотреть родительскую собственность, ржавеющий фургон у границы Борнмаута, просто шёл мимо, но теперь мне кажется, он просто искал оправдание. Интересно, его отец всё ещё владеет фургоном? Последнее, что я слышал, — что крыша проржавела, что место стоянки было продано, там хотят построить компьютерный магазин, траву забетонировали под громадную автостоянку. Телефон звонит, я тянусь, бью по кнопке и жду, пока трубка поймает канал.

— Ты там дома? — спрашивает Дэйв. — Я думал, ты ещё у этой подруги, пошёл на второй заход. Собирался оставить тебе сообщение, пока из головы не вылетело.

Говорю ему, что только что пришёл. Дотягиваюсь до пультяшки усилка и убираю громкость. — Как она, всё пучком?

Всё пучком, и я спрашиваю: «Ты дома?», говорю, что раскуриваюсь, можешь присоединиться, если хочешь. Сейчас мне Дэйв нравится, наркота делает своё дело, я вспоминаю, что когда он навещал меня, он приносил музыкальные журналы и книги, даже зашёл ко мне и переписал кое-какие записи, чтобы я мог их слушать в плеере, кстати, ставлю «Rotting On Remand». Вообще-то, меня посадили из-за Дэйва, он ввязался в драку около Грейпса и оказался «сильнейшим, но проигравшим», упал на землю, и тот парень отрабатывал на его голове футбольные удары. Я пришёл на помощь Дэйву и оказался за решёткой. И уже в тюрьме начал серьёзно слушать медленный реггей и даб. Когда тебя посадили, совершенно не хочется быстрой и возбуждающей музыки, и я начал курить и слушать спокойные вещи. Они были повсюду в нашей юности, звучали на заднем плане. В тюрьме мне не нужны были слова, я хотел просто не высовываться и выйти на волю. Говорить было нечего и незачем. Всё уже было сказано, и никто не обратил внимания. Прямо Британия в наши дни.

— Я бы с радостью, — сказал он, — но я тут у Шарон.