— Его называют по-разному, преподобный, — отвечал Аггей. — Нас меньше всего заботит то, как его называют. Гораздо важнее — что он делает.

— Оказывается — по крайней мере, судя по тому, что о нем говорят, — он делает много полезного. Он очистил двор Храма от этих крикливых торговцев голубями и скотом. Было сделано доброе дело. Мы сами всегда намеревались сделать нечто подобное, но всякий раз что-то мешало — то ли апатия, то ли еще что-то. — Каиафа пристально посмотрел на священника, который, как предполагали, извлекал немалую выгоду, предоставляя желающим право на торговлю у Храма. — Он проповедует доброту, я слышал, и говорит о добродетели нищеты…

Священник, к которому это относилось, не покраснел.

— А еще, — смело вмешался Ездра, — о пороках богатых. И о лицемерии уважаемых людей. Он находит больше добродетели в блудницах и головорезах, чем в служителях Храма.

— Понимаю, — сказал Каиафа. — То, что называют радикальными речами.

— Именно радикальными, — подтвердил Никодим, мирянин очень преклонного возраста, всеми уважаемый. — Он проникает в сущность вещей. Лично я не против его радикальных речей.

— Я не придавал этому слову отрицательного смысла, Никодим. Моя душа открыта. Но я должен узнать о нем больше.

— Он не признает справедливость некоторых аспектов Закона Моисея, — начал объяснять Аввакум. — Например, он берет на себя смелость осуждать развод и, таким образом, прощает прелюбодеяние. Единственный грех — так получается по его словам — это не любить. Он — апостол любви. — Аввакум улыбнулся.

Каиафа оставался серьезным.

— Я называю все это перевернутой моралью, высказался Аггей.

— Как бы ты это ни называл, у нас такое уже было. Мы слышали это от человека по имени Иоанн, которого Ирод Галилейский, поступив очень недальновидно, казнил. Мы слышали это от многих до него и еще от многих услышим. Возврат к простоте, призыв к справедливости.

— А это означает призыв против установленного порядка, — высказался Самуил.

— Ах, установленный порядок всегда может сам о себе позаботиться! — с раздражением воскликнул Каиафа.

— Но ведь мы должны рассуждать в категориях двух видов установленного порядка, не так ли? — заметил Елифаз. — Мы живем в Иудее, которая оккупирована Римом. Римляне не мешают нам отправлять нашу религию, но разве она им нравится?

— Римляне народ не религиозный, — сказал Каиафа. — Они люди чрезвычайно мирские. Но это, конечно, делает их достаточно терпимыми. Наша религия забавляет их.

— Со всем моим почтением, преподобный, — снова заговорил Аггей, — но ты, боюсь, пропустил неявный аргумент почтенного Елифаза, смысл которого в следующем. Наша религия — религия одного народа. Израиль — это народ и религия одновременно. Зелоты, которые так досаждают нам всем, черпают всю свою аргументацию в пользу освобождения Израиля из Священного Писания. Бог Израиля руководит, так сказать, всем народом Израиля. Проще говоря, римляне могли бы поощрить в Палестине и какую-то другую религию.