— Да, да, конечно.

— В чем может заключаться крайнее богохульство? Мне даже страшно это выговорить. — Но ему вовсе не было страшно. — Можно поймать его на словах «Я есмь Сущий», которые были произнесены когда-то устами самого Бога…

— Если он и говорил что-то подобное, то пока не делал этого прилюдно.

— А своим ближайшим последователям? На днях один из них приходил ко мне. Чрезвычайно восторженный молодой человек. Собственно говоря, мы знакомы еще со школьных лет. Вместе изучали греческий. Он, кажется, внушил себе, что я… один из прогрессивных элементов в духовной иерархии.

— Наивный человек, — печально улыбнулся Каиафа.

— Он говорил о чудесах, о царе Иудеи, о вере, которая изменит весь Израиль. Воодушевленный человек, добрый…

— Наивный.

— Я не думаю, что этому Иисусу, если быть справедливым, следует ставить в вину восторженность его учеников.

— А если бы… — рассуждал Каиафа, — если бы именно этот его последователь мог… перед свидетелями… поклясться, что этот Иисус сделал крайне богохульное заявление, самое богохульное из богохульных?.. — И затем, несколько брезгливо: — Мы придумываем разные ловушки, хитрости. Не подобает нам творить такое. Возможно, мы придаем слишком большое значение этому делу, Зара. Может быть, все решится само собой. Вероятно, какие-то другие репрессивные органы могли бы… я не знаю… Как я понимаю, камни швыряют и фарисеи, и зелоты.

— Камни — это пустяк. У него двенадцать крепких людей, способных ответить тем же. И если вдруг какой-то зелот поднимет на него нож…

— Понимаю. У него надежные защитники. — Каиафа помедлил, затем спросил: — Ты согласен с моей идеей насчет козла отпущения?

— Это разумная мысль. Однако, — вздохнул Зара, — я должен идти работать. Очень мало времени.

Действительно, времени до Пасхи оставалось совсем немного, и благочестивые жители провинции уже заполняли город. Оба Иакова, Иоанн, Иуда и Петр пришли встречать караван, прибывавший из Назарета. Мария, мать Иисуса, после путешествия была покрыта дорожной пылью и выглядела уставшей, но ее красота и полная достоинства осанка ни в малейшей степени от этого не пострадали. Вместе с нею был старый рабби Гомер. Иофам, как всегда мрачный и недовольный, фыркнул при виде Иисуса.

— Проведем ли мы эти дни вместе?

— Дорогая мама, думаю, ты понимаешь, что мы не сможем быть вместе. Ты, кажется, думаешь обо мне, как о курице со своим выводком, за которыми нужен глаз да глаз. Да я и не могу долго оставаться в городе. У меня есть враги.

—. Прекрасно! — рявкнул Иофам. — Ты знал, что у тебя будут враги. Разве не говорил я тебе много раз, что ты наживешь врагов? Оставил неплохое ремесло и бросил вызов всем нормам и приличиям.

— Тебе не следует так говорить, Иофам, мягко произнес Гомер. — Закон должен изменяться, а изменять его дано очень немногим — богоизбранным. Но кому нужны изменения? Того, кто приносит изменения, ненавидят более всего.

— Запиши это золотыми буквами, — усмехнулся Иофам. — Ну, Иисус, ты уже приобрел известность. И немалую, скажу я тебе. Но это не та известность, которую должен стараться приобрести приличный, богобоязненный человек…

Иисус грустно улыбнулся, когда к ним подошли двое незнакомцев — оба атлетического сложения, явно люди, занимающиеся тяжелым трудом, на лицах — разочарование.