только образов, но и понятий.

   Его слова меня несколько озадачили. Я ему сказал, что не могу представить себе зеркального

отображения понятий.

   — Не понимаю, что вас смущает, — возразил он. — Возьмем хотя бы понятие о добре и зле. Они

складываются из суммы представлений о том, что хорошо и что плохо. Дикарь делит таким образом

только явления внешнего мира: живой тигр это плохо, убитый тигр это хорошо. Современный

человек прибавил сюда еще массу этических и моральных категорий, но сущность остается той же:

что нам во вред — это плохо, что на пользу — это хорошо. В антимире иные взаимодействия этих

слагающих.

   — Значит, там убитый тигр — это плохо, а живой тигр — хорошо?

   — Почему бы и нет, если тигр там не враг, а друг?

   — Ну, а другие миры? — спросил я.

   — Они вообще недоступны нашему воображению, — ответил он, подумав. — Нельзя представить

себе того, что не имеет аналогий, хотя бы отрицательных. Только наш антимир может быть еще

как-то воспринят человеческим мозгом, но для этого требуются совершенно новые органы чувств,

вроде тех, которыми меня наградила природа.

   У него был вид тяжело больного человека. Особенно поразили меня его глаза, воспаленные, с

кровавыми прожилками. Казалось, они были обожжены видением того, что недоступно воображению.

   Я сказал ему, что нужно на время прекратить все эксперименты и полечиться. По-видимому,

напряжение последних дней губительно сказалось на его нервной системе.

   — Неужели вы думаете, что я могу сейчас остановиться на полпути? — невесело рассмеялся он.

— Я уверен, что нахожусь уже у порога самой увлекательной тайны мироздания. Пройдет еще

несколько дней, и мне, наверное, удастся раскрыть ее при помощи своего антидвойника.

   Он поднялся на ноги, но зашатался от слабости, и я был вынужден взять его под руку.

   Впервые за наше знакомство я проводил его до дома.

   Он жил в старом, запущенном доме на берегу Обводного канала. Мы долго шли по мрачным

дворам, загроможденным штабелями дров, пока не остановились у двери под одной из

многочисленных арок.

   — Дальше меня провожать не нужно, — сказал он, подавая мне руку. — Извините, что не

приглашаю вас к себе, но в настоящее время это просто невозможно. Думаю, что вы поймете меня

правильно и не обидитесь.

   Прошло две недели. Горст не появлялся.

   Я был уверен, что он заболел, но не решался явиться к нему без приглашения.

   Мне казалось, что его нежелание видеть меня у себя было как-то связано с тайной талисмана,

которую он тщательно оберегал.

   Все эти дни я обдумывал разные способы навестить его без риска показаться назойливым.

   Однажды вечером, тщетно прождав его в сквере больше двух часов, я набрался смелости и

отправился к нему на дом.

   С большим трудом на полутемной лестнице я отыскал дверь с нацарапанной надписью: «И. П.

Горст».

   Мне открыла дверь девочка лет двенадцати. Я спросил, как здоровье Изекииля Петровича. Она

молча провела меня в конец коридора и также молча указала на дверь.

   Я постучал, но никто не отозвался.

   Зайдя в комнату, я увидел Горста, сидящего в кресле у стола. Сначала меня испугал его

остановившийся взгляд. Мне показалось, что он мертв. Однако это было только первым

впечатлением. Его ноздри раздувались в медленном ритме дыхания йогов.