Утром подвез Киру на своем «ауди» до дому, проводил до подъезда, удостоверился, что она вошла сквозь все коды, электронно охраняющие их лестницу, и только тогда, на пороге раскрывшейся двери, попрощался. И Кира настолько была ему благодарна за человечность, что даже чмокнула в щеку. А он, будто граф Монте‑Кристо какой‑нибудь, только улыбнулся этак печально и сказал: «Я все равно буду надеяться».

Кира устало раздевалась, бродя по громадной пустой квартире. Отец вместе с матерью – после того, как зимой мать в гостях накурилась какой‑то дряни, он ее одну не оставляет, таскает с собой – уехали в столипу с документами из мэрии проворачивать какую‑то очередную супермахинацию – для города и для себя. Там Кира оставляла один носочек, там другой, там платье, там лифчик, а в ванну тем временем, соблазнительно дымясь, набиралась горячая, отфильтрованная специальным ароматизирующим фильтром вода.

Конечно, думала Кира, примерно я представляю себе, как там Валька будет надеяться – три любовницы у него уже, говорят; и четвертая ему, прямо скажем, не позарез нужна. Может и подождать. А все‑таки славный парень. Но ей почему‑то было очень грустно. Наверное, от усталости, от бессонной ночи – после веселья всегда тоска. Но в последнее время ей все время было как‑то уныло, одиноко – и после веселий, и перед… по правде сказать, даже во время. Кого‑то не хватало, просто до боли не хватало, только она не могла понять кого – все вроде есть, кого можно представить. Вообразить. Значит, не всё я могу вообразить, думала она, пробуя стройной ножкой воду, а потом со сладострастными вздохами и стонами медленно опускаясь в ванну. Кого‑то не хватало ей очень, кого‑то не было. И судя по всему, не будет. Да. Раз она даже вообразить не могла, кого не хватает – значит, даже непонятно, чего ждать и что искать. «Виконт оторвался от ее губ и, безмятежно улыбнувшись, одним легким, изящным движением извлек шпагу из ножен», вспомнила она белиберду, читанную вчера за завтраком. Это, что ли? Нет, даже не это – хотя уж дальше от реальной жизни вроде и ехать некуда… Но это просто белиберда. А вот… Что? Непонятно. Она придирчиво, с требовательной любовью разглядывала сквозь голубую, кристально чистую воду свое тело. Очень даже ничего. Вполне уже женщина, и женщина в высшей степени аппетитная. Дать уже Вальке, что ли?

Карамышев поставил тяжелый, набитый бумагами «дипломат» у двери и с наслаждением стащил пиджак. От пота Карамышев был мокрый, как мышь. Духота и нервы, и переполненный транспорт. Сначала в душ. Он раздернул удавку непременного галстука – никогда он не мог понять тех, кто ходит в институт, словно на приусадебном участке чаи гоняет: свитерок, джинсики… шпана шпаной! – и принялся расстегивать рубашку.

– Как самочувствие, Верок? – громко спросил он. Задержавшаяся на кухне Верочка уже бежала к нему навстречу. Он обнял ее, с наслаждением чувствуя, какая она все еще стройная и преданная; она с удовольствием поцеловала его в подбородок.

– Погоди, Веронька, погоди, лапушка, – сказал он. – Я септический и, боюсь, вонючий. В автобусе об доктора наук, равно как и заведующего лабораторией, только что ноги де вытирали.

– Ерунда какая, – сказала Верочка, но послушно отпрянула. Прислонилась плечом и головой к косяку двери. – Отличное самочувствие, – отрапортовала она, с привычной внимательностью" следя, как Карамышев выпрастывается из липнущей к влажной коже рубашки, потом стряхивает штанины с ног; сначала с одной, потом с другой… – Выше тридцати семи и трех сегодня не поднималась.