Не получилось даже злорадства. Старик хотел было еще что‑то добавить, даже кадык под небритой, обвисшей кожей шеи у него уже заходил – но осекся и только похлопал Симагина, ладонью по колену.

– Ты, я и Ротманс, – сказал Симагин.

Старик криво усмехнулся, а потом, все‑таки сорвавшись, обеими руками с силой ударил себя по щекам.

– Ну как это получилось? – почти закричал он, старчески надрывая голос, и какая‑то смешная коричневая пуделица испуганно шарахнулась от них, размашисто болтая в воздухе мохнатыми ушами. Бабушки, стрекочущие на лавке напротив, с потешной одновременностью подняли на них подозревающе‑обвиняющие взгляды. – Ведь моя брала!

Симагин повернулся к нему и улыбнулся почти с симпатией. Во всяком случае, с состраданием.

– Потому что ты – самодостаточный, – сказал он мягко. – А значит, только о себе думаешь – ведь больше просто не о ком. Чтобы самому от себя кусок отрезать… кусок силы, власти, красоты… для этого надо иметь за душой что‑то побольше, чем только самого себя.

– Опять ты про душу, – с досадой сказал старик.

– Пожертвовать частью себя, чтобы кого‑то спасти – это можно. А пожертвовать частью себя, чтобы ради собственного же удовольствия кому‑то напакостить – так не бывает. Поэтому такие, как я, всегда будут побеждать таких, как ты.

– Чтобы потом падать на колени перед теми, ради кого побеждал, и просить у них прощения? – со злобой спросил старик.

– Да, получается так, – ответил Симагин.

– Не понимаю… – пробормотал старик. – Не понимаю.

– Боюсь, уже не поймешь.

– Не дразни меня! – вспылил старик. – А то плюну сейчас на осторожность, как ты вот… брошусь, очертя голову, потрошить их налево и направо! И виноват будешь ты, потому что ты меня спровоцировал – значит на тебе окажется их кровь! Вот уж я посмотрю, как ты завертишься!

– Не плюнешь, – сказал Симагин. – Не сможешь.

Старик помолчал, взгляд его стал отсутствующим – он словно бы прислушивался к себе, спрашивал себя о чем‑то сокровенном. Потом жалко улыбнулся и сказал с горьким удивлением:

. – Да. Не смогу. Я что же, трус?

– Нет, – проговорил Симагин, – не думаю. Тебе просто не для кого. Ведь нельзя же стать героем ради уничтожения, скажем, человечества? Правда?

– Да я ради этого… ради этого… – лихорадочно забормотал старик, возбужденно задышав. – Но они должны сами! Понимаешь? Сами! По своим соображениям, как бы совсем простым: здоровье, выгода, торжество идеалов, жизненное пространство… Не своими же руками мне их!.. Это нелепо! Ради них так рисковать… а через миллион лет вдруг выяснится, что гибель этой цивилизации была, например, благом для Галактики, – так я же костей не соберу! Мокрого места не останется!

Они помолчали. И Симагин вдруг с изумлением заметил, что старик плачет. Жирно отблескивающая влажная струйка высунула хвостик из‑под коричневого морщинистого века, почти нахлобученного на помутневший глаз, и застряла на щетинистой щеке.

– Ты куда сейчас? – спросил Симагин.

– Понятия не имею, – ответил старик, всхлипнув от жалости к себе. – Мне бы от лавки от этой оторваться… Сил же совсем не осталось, тоска…

– Хочешь, пошли вместе? – неожиданно для себя предложил Симагин. – Обопрешься на меня…

Старик яростно отшатнулся, широко раскрыв глаза и буквально отпихнув Симагина взглядом.

– Я еще гордый! – крикнул он, и снова бабульки на лавке напротив, с одинаковой укоризной поджав губы, вскинулись лицами на раскричавшихся алкашей.