Я не сторож сестре своей…

Вербицкого кинуло в дрожь.

Медленно он уселся напротив окна и медленно закурил. Плохо, конечно, что натощак… ну да Бог с ним. Не каждый день осеняет.

Каково было бы Христу глядеть сверху на то, как страстные его приверженцы поносят и истребляют друг друга из‑за единственного так или этак понятого слова? Из‑за разного понимания обрядовой роли той или иной глиняной плошки?

Каково бы ему смотрелось, как страстные приверженцы его кромсают, режут, жгут невинных? Как фанатичные родители, ежеминутно поминая Бога всуе и по любому поводу стращая адским огнем: штанишки порвал – геенна, выкупался в речке без спросу – геенна, утаил от мамы, что девочка понравилась, – геенна!.. растят сумасшедших детей – и те вырастают маньяками, потрошителями, исступленными богоборцами, нацистами? Да, мне отмщение и аз воздам, всё так; и невинные, принявшие безысходные страдания и мученическую смерть, прямиком, вероятно, отправляются в рай, где ждет их справедливая награда за пережитое – но те, другие? Которые совершали зверства, веруя в богоугодность свою, а то и богоизбранность? Бескорыстно, не за папские тиары, константинопольские венцы или патриаршьи ризницы, преступников мы вообще не берем в расчет… от чистоты сердца, от пламени веры в душе губили малых сих, истребляли агнцев и тем – с именем Христа на устах! с хоругвью его в десницах! – ввергали себя сами, не ведая того, в пучины смертного греха? Не кем иным, как им самим, Христом, введенные во страшное это искушение? Мучился ли совестью Иисус, глядя на несчастных? И если мучился, то как? И что уготовил им за гробом? Неужели и впрямь карал, словно он тут ни при чем? Равнодушно этапировал недоумевающих рабов своих в преисподнюю усиленного режима? Что это такое – нечистая совесть Бога? Каков он – Бог, уязвленный совестью?

Мы знаем, что здесь, в тварном нашем мире, чистой совестью способны похвастаться лишь те, у кого совести вовсе нет; у кого она есть, у того на ней непременно лежит что‑то. Лицемером является всякий, кто смеет говорить: я с чистой совестью могу… От кого услышите такое – бегите того человека, отвратите от него взор свой, отвратите от него слух свой…

Но – Бог?!

Ведь не может же столь тщательно продуманный совершенным разумом поступок, каков описан в Евангелиях, иметь столько неожиданных, непредвиденных, нежелательных для самого Бога последствий? Явно не тех, в расчете на которые сей поступок вершился? А если даже и может, если просто ничего лучше не придумал даже Бог, и вся последующая кровь и грязь двух тысяч лет входила в расчет с тем, чтобы легче отщеплялись агнцы от козлищ – как там все‑таки с совестью?

Или у Бога совести – нет?

Может, для этого человеческого слюнтяйства он слишком совершенен? Как, скажем, Чингисхан или Сталин? Я, дескать, всеведущ и всеблаг, лучше меня и нет никого, а ежели что неладно получилось, так это людишки‑муравьишки поганые виноваты по слабости и греховности своей… Вот и фюрер вопил в последние свои денечки: если германская нация оказалась неспособна уничтожить даже славянские народы, она вообще не заслуживает права на существование!

Но такого не может быть.

Значит – каково ему терпеть все это…

Дрожь.

И, как всегда, но с каждым разом все сильнее и острее – страх. Не смогу. Уже не смогу, я теперь не тот. Незачем даже приниматься, мучиться попусту; только мучением и обернется этот рывок – всегда неожиданный и всегда в неизвестность. Больше ничем. Ибо: старость, тупость, черствость, онемение души, немота сердца…

Но попробовать я должен. Иначе незачем жить, иначе – в петлю. Да собственно, даже и в петлю лезть не понадобится, потому что не пробовать – это уже и будет петля. Должен. Не знаю кому; всем. И себе. А может быть, еще двум‑трем самым близким… или тем, кто мог бы стать близкими… Кого я хотел бы назвать близкими, но кого никогда, никогда, даже если напишу – но об этом пока думать не надо, об этом можно будет подумать только если счастливо напишу и потом запью как раз от этих мыслей, от этого самого «никогда» – даже если напишу, уже не смогу никогда назвать близкими… Но может быть, Симагин хотя бы прочтет.