Потапов, сбросив оцепенение, зааплодировал. И Захаров с Нырковым ожили.

– Гениально! – оценил Потапов. – То, что нужно!

– Тут штука в том, что я сильно пострадал, – сказал Корнышев. – И мне всему придется учиться заново. Прежние привычки и умения – это уже неактуально. Все в моей жизни будет как в первый раз. И меня уже нельзя поймать на несоответствиях.

– Гениально! – повторил Потапов.

– Ну, это все благодаря вам придумалось, – признался Корнышев. – Когда вот он лицо руками закрыл, – кивнул на Ныркова, – я вдруг понял: вот оно!

* * *

К ночи в основных чертах все было продумано.

Корнышев ослепнет, но не до конца. Возможность прозреть ему оставляли на всякий случай. Мало ли как там обстоятельства сложатся. Согласно легенде, предназначенной для Клавы и всех прочих окружающих, глаза Корнышева пострадали при пожаре, и хотя врачи обещали когда-нибудь вернуть бедолаге зрение, пока что положение было неустойчивое, и требовалось носить на глазах черную повязку – дабы не усугубить состояние больного. На самом деле повязка была просто необходима Корнышеву. А лишенный возможности видеть, он становился незрячим без притворства, и эта естественность дорогого стоила.

Сложнее дело обстояло с другим.

– Ты ведь был ранен? – вспомнилось Захарову.

– Так точно! – коротко ответил Корнышев.

– Куда?

Корнышев жестом показал. В грудь.

– Покажи! – велел Захаров.

Корнышев послушно расстегнул рубашку. Рана давно затянулась, но шов остался.

– С этим что будем делать? – осведомился генерал, мрачнея на глазах.

Нельзя было так оставлять. Ежу понятно.

– Шрам не спрячешь, – сказал Нырков. – А баба эта наверняка уже все родинки на нем пересчитала и запомнила. Так что старых шрамов быть не должно. Только свежие!

Нырков смотрел на Корнышева взглядом, в котором не было жалости.

– Это как? – уточнил Потапов.

– Покромсать его придется, – с прежней безжалостностью просветил Нырков. – Он пострадал. Он горел. Подтверждения – где? Да и старый шрам скрыть надо обязательно.

Корнышев слушал молча, словно речь была не о нем.

– А без этого вся наша затея теряет смысл, – подытожил Нырков. – Если без этого – тогда стопроцентно надо Клаву выводить из игры.

– И как это будет делаться? – спросил Захаров. – Шрамы, в смысле.

– Надрез, – сказал Нырков. – Потом нитками зашьют медицинскими. Самый обычный шов. Такое даже начинающий хирург сможет проделать.

– А ожоги? – осведомился Корнышев, ни на кого не глядя. – Каленым железом будем жечь?

Руки он сцепил в замок и нервно хрустнул пальцами.

– Это с врачами надо обсудить, – равнодушно пожал плечами Нырков. – Может, и не каленым. У меня вон дочка когда родилась, так на лбу у нее была гемангиома. Пятнышко такое размером с копеечную монету. Так ей холодом выжигали. Минус двести градусов почти. А ожог был прямо как настоящий. Нельзя было без слез смотреть. А потом, позже, сочилось там. И струпья. Натуралистично будет. Клава поверит. Но делать придется под наркозом. Дети до года без наркоза обходятся, а вот со взрослыми не то.

Корнышев снова хрустнул пальцами.

– Пальцами не хрусти, – сказал Потапов. – У твоего двойника такой привычки не было. Так что не надо.

* * *

Шторы на окнах генеральского кабинета были такие плотные, что не понять – день за окном или ночь. Как в казино, где ничто не должно отвлекать игрока. Но здесь не игра, а дело. И настенные часы неслышно отмеряли утекающее время.

Половина второго ночи.