Она кажется знакомой, но я никак не могу ее вспомнить. Пока не слышу голос.
— Ох, Тормод…
Конечно, это Мэри. Я всегда узнаю ее голос. Интересно, почему она такая грустная? И еще — уголки губ у нее кривятся, словно от отвращения. Я знаю, она любила меня; а вот я не уверен, любил ли ее когда-нибудь.
— Что такое, Мэри?
— Ты опять наделал в постель.
Теперь и я чувствую запах. Ну и воняет здесь! Почему я раньше не заметил?
— Ты что, не мог встать? Не мог, да?
Не понимаю, за что она меня ругает. Я же не нарочно! Я никогда не делаю это нарочно. Мэри откидывает одеяло, и вонь становится сильнее; она зажимает рот рукой.
— Вставай, — говорит она. — Постель придется снять. Положи пижаму в ванну и прими душ.
Спускаю ноги с кровати и жду, пока Мэри поможет мне встать. Раньше так не было. Я всегда был сильным. Помню, как она подвернула ногу у старой овчарни, когда мы сгоняли овец на стрижку. Мэри не могла идти, и мне пришлось нести ее домой — почти две мили! Руки у меня болели, но я ни разу не пожаловался. Почему она этого не помнит? Она что, не понимает, как все это унизительно? Я отворачиваюсь, чтобы она не видела слез в моих глазах, и стараюсь скорее сморгнуть их. Делаю глубокий вдох.
— Дональд Дак.
— Дональд Дак?
Смотрю на Мэри, и на лице у нее написана такая злость, что внутри у меня все сжимается. Я что, так и сказал? Дональд Дак? Не может быть, чтобы я хотел это сказать. Но что же я имел в виду? Я твердо повторяю:
— Да, Дональд Дак.
Она рывком поднимает меня на ноги и толкает к двери:
— Убирайся с глаз моих!
На что она так злится?
Ковыляю в ванную, снимаю пижаму. Мэри сказала, ее надо положить… Куда? Не помню. Бросаю пижаму на пол и смотрюсь в зеркало. На меня оттуда смотрит старик с седым пушком на голове и бледно-голубыми глазами. Секунду я думаю, кто бы это мог быть, потом поворачиваюсь к окну и смотрю в сторону побережья, на махер. Вижу, как ветер перебирает тяжелые зимние шкуры овец, а те хрустят сочной солоноватой травой, но ничего не слышу. Волны разбиваются о берег, вода тянет за собой песок, поднимается белая пена, а шума океана нет. Это все двойное остекление! На ферме такого не было. Там я чувствовал себя живым. Ветер свистел в оконных рамах и задувал торфяной дым обратно в трубу. Там дышалось легко, там было место для жизни. А здесь комнаты такие маленькие, и в них ты отрезан от мира. Живешь, как в пузыре.
Из зеркала на меня снова смотрит старик. Я улыбаюсь, и он улыбается в ответ. Конечно, я знал, что это я! Интересно, как поживает Питер.
Глава третья
Фин наконец выключил свет, и в комнате воцарилась темнота. Но это не помогало: слова словно выжжены на его глазных яблоках, и спасения от них нет.
Кроме Моны, показания дали еще два свидетеля. Ни один из них не запомнил номер машины. То, что его не видела Мона, не удивительно: при столкновении ее подбросило в воздух, сильно ударило о капот и ветровое стекло, потом швырнуло в сторону; она несколько раз перекатилась по металлизированному покрытию дороги. Удивительно, что жена почти не пострадала.
У Робби центр тяжести был расположен ниже. Его затянуло под колеса машины.
Каждый раз, когда Фин читал отчет, он представлял, что был там и все видел; и каждый раз у него в горле вставал ком. Картина столкновения рисовалась так ярко, как будто была настоящим воспоминанием. И так же он «помнил» лицо, которое Мона разглядела за ветровым стеклом, — такое четкое в памяти, хотя видела она его какую-то долю секунды. Мужчина средних лет, отросшие волосы мышиного цвета. Двух-трехдневная щетина. Как она успела все это рассмотреть? Но она дала предельно точное описание. |