— Ты опоздал.

— Прости.

Фин взял Мону под руку, и они поспешили через пустую площадь, к аркам между высокими колоннами. Фин подумал, что его опоздание могло иметь психологическое объяснение. Он не хотел отпускать прошлое — и не хотел один смотреть в лицо будущему. Он боялся неизвестности, жалел об отказе от удобных для него отношений.

Муж и жена поднялись по ступеням здания, где когда-то размещался Парламент Шотландии. Триста лет назад землевладельцы и торговцы, заседавшие здесь, продали народ, интересы которого представляли, англичанам. В итоге образовался союз, которого никто из шотландцев не хотел. Вот и союз Фина и Моны был дружбой без любви и создавался только ради удобства. У истоков его стоял случайный секс, а вместе супругов держала только любовь к сыну. Теперь, когда Робби нет, все закончится здесь, в здании Сессионного суда — они покинут его уже разведенными. Всего один листок бумаги закроет главу их жизни, которую они вместе писали шестнадцать лет. Фин взглянул Моне в лицо — в нем было столько боли, что он начал заново винить себя во всех ошибках своей жизни.

Понадобилось всего несколько минут, чтобы отправить годы совместной жизни на свалку истории. Все — и горе, и радость, и ссоры, и слезы, и смех. Когда Фин и Мона вышли на улицу, брусчатку заливало яркое солнце. На Королевской Миле шумели машины. Жизни других людей продолжались, а их жизни словно поставили на паузу. Вокруг все двигалось быстро, как в фильме с ускоренной съемкой. Шестнадцать лет — и вот они опять чужие и не знают, что сказать друг другу, кроме «прощай». И боятся сказать это вслух, несмотря на бумаги, которые держат в руках. Они попрощаются, а что потом?.. Фин открыл кожаный портфель, чтобы положить туда бумаги, и ксерокопии из бежевой папки выпали и разлетелись вокруг. Он быстро наклонился собрать их, и Мона присела рядом, чтобы ему помочь.

Она подняла несколько листов и медленно повернулась к Фину. Конечно, она сразу поняла, что это — ведь там были и ее показания. Несколько сотен слов об отнятой жизни и разрушенном браке. Набросок, сделанный полицейским художником с ее слов. Мона ничего не сказала об одержимости Фина. Собрала бумаги, подала ему и смотрела, как он засовывает их в сумку.

Они спустились на улицу, и расставание нельзя было больше откладывать. Бывшая жена спросила:

— Мы будем звонить друг другу?

— А есть смысл?

— Наверное, нет.

И с этими словами все, что они вложили в совместную жизнь за все эти годы — общий опыт, радости и боль, — исчезло, растворилось без остатка, как падающий в реку снег.

Фин взглянул на Мону:

— Что ты будешь делать, когда дом продадут?

— Вернусь в Глазго. Поживу с отцом немного, — она взглянула ему в глаза. — А ты?

Он пожал плечами:

— Не знаю.

— Знаешь! — это звучало как обвинение. — Ты вернешься на остров.

— Мона, я всю сознательную жизнь избегал этого.

Она покачала головой:

— Ты сам знаешь, что вернешься. Тебе не убежать от острова. Он все эти годы стоял между нами, как тень. Он не давал нам быть вместе. Ты не хотел делить его со мной.

Фин глубоко вздохнул, поднял лицо к небу, ощутил тепло солнца. Потом взглянул на Мону:

— Да, между нами была тень. Но это был не остров.

Конечно, она права. Ему больше некуда деться — только вернуться туда. Как в материнское лоно, которое вскормило его, а потом исторгло из себя. Фин понимал, что только там он сможет снова найти себя. Среди своего народа, говорящего с ним на одном языке.

Он стоял на палубе «Острова Льюис» и смотрел, как плавно поднимается и опускается нос парома в такт движению по необычайно спокойным водам Минча.