Иногда новые веры сами приходили к нему, что намного хуже. Как‑то он пошел в гости с очаровательной, обманчиво тихой женой и, вернувшись, обнаружил пьющих чай духоборов. Тем, у кого не бывало таких визитов, объясним, что духоборы — это русские непротивленцы, а на практике и коммунисты, живущие за счет взаимного гостеприимства. Занимательно, даже загадочно, что в России, где их гнала чужеродная власть, они жили по самым высоким образцам раннего христианства; в Канаде же, под британским началом, быстро стали опасными фанатиками, выпрягавшими лошадей и выпускавшими на волю коров, чтобы спасти их от плена. Как бы то ни было, Конрад Ноэл, уж никак не осуждавший противление русским или британским властям, познакомился где‑то с духобором и, судя по всему, рассеянно и сердечно пригласил его как‑нибудь зайти. Тот зашел с девятью соратниками и встретил хозяина, поедая миндальные пирожные и сообщая при этом, что все они рады бы расплатиться за такое угощение, но, как ни прискорбно, не признают денег. «Однако, — прибавил непротивленец, — если нужно помочь по дому…» Глаза хозяйки загорелись боевым огнем, и она ненавязчиво предложила им сделать все, что ей нужно. Всего я не помню, но мне кажется, что они тащили рояль на верхний этаж, катили бильярд в дальний угол сада и делали многое другое по просьбам кроткой, но мстительной леди. Боюсь, они больше не пришли к христианскому социалисту. Правда, один духобор отблагодарил за трапезу, заглянув к Ноэлу в церковь и поправив его проповедь, то есть заменив целые абзацы в более духоборческом духе. После этого, по — видимому, и мистер и миссис Ноэл усомнились в духоборческих идеалах.

Однако в идеалах русских коммунистов Ноэл не сомневался, хотя был бы очень удивлен, узнав, что им предстоит.

Но здесь я говорю обо всем этом, чтобы вам стали понятней мои тогдашние мысли о глупости антиклерикалов и сравнительной разумности клириков. К тому же времени восходит самое начало моих разногласий с коммунистами и приверженности, скажем так, дистрибутистским идеалам. Собственно, я просто перенес с улицы в дом ноттингхилльскую романтику, но ей придали большую крепость Беллок, ирландские друзья и поездки во Францию. Кажется, первая искра мелькнула тогда, когда теософ обличал в гостях безнравственность христианства, которое верит в прощение грехов, тогда как на самом деле есть карма, и мы пожинаем то, что посеяли. «Если кто‑нибудь разобьет окно, — говорил он, — наш хозяин (это был сэр Ричард Стэпли) может это простить, но окно целым не станет». Тут молодой лысоватый и совершенно не знакомый священник сказал: «Разбить окно — не грех. Это плохо, потому что мы вредим Стэпли. А если он не возражает, и нам возразить нечего».

Как бы то ни было, в гостях у Ноэла, который позже прославился тем, что вывесил красный флаг на своей церкви в Эссексе, я переодевался к обеду и принял его клерикальные брюки за мои вечерние. Надеюсь, я не нарушил серьезного церковного закона, да и сам Конрад Ноэл относился к одежде с беспечностью. Его считали слишком богемным для священника, как теперь считают слишком красным. Было бы разумней догадаться, что, несмотря на это, он — не от мира сего, и настолько, что не миру о нем судить. Правда, в те дни его чудаковатость была вызывающей, как красная тряпка для быка или красный флаг для сердитого человека. Скажем, он очень любил соединять в своей одежде клерикальные, богемные и пролетарские элементы. Ему доставляло большое удовольствие появляться на людях в строгом костюме и необычайно мохнатой шапке, придававшей ему вид склонного к эстетике крысолова.