Интеллектуалы все чаще рады сказать, что демократия провалилась, не замечая при этом гораздо худшую беду, — плутократия преуспела. Успех у нее один, ведь она не знает ни философии, ни морали и может преуспеть лишь материально, то есть подло. Плутократам удается быть плутократами. Этим они и наслаждались, пока суд экономики не ударил по ним, словно землетрясение. С демократией все наоборот. Можно сказать, не слишком ошибаясь, что демократия не преуспела, но это значит только, что ее и не было. Смешно считать, что сложные, хотя и централизованные капиталистические государства последних ста лет страдали особым равенством или простотой. В лучшем случае признаем, что наука породила некую фикцию, в рамках которой богач мог править цивилизацией, как правил когда‑то городом, и ростовщик набрасывал сеть на шесть народов.

Так кончилась последняя значительная попытка очистить парламент, древнейшую институцию Европы. Незадолго до того такую же попытку во Франции сделало рыцарство Деруледа, который действовал в том же воинственном и христианском духе, как Беллок и мой брат. Не вышло тоже ничего, парламенты по — прежнему процветали, то есть по — прежнему разлагались. Мы дошли до последней фазы, когда протест против порчи представительных институций прервался на юге, у самых ворот Рима, и поражения не потерпел. Однако он принес изменения, не слишком приятные для тех, кто любит свободу. Я горжусь, что был среди тех, кто пытался ее спасти, даже если было уже поздно.

Глава Х. Друзья и дурачества

Некоторым не нравится, что кто‑то ничего не делает. Совсем уж странным людям самим нечего делать. Получив в подарок несколько прекрасных часов, они ворчат и сетуют. Обретя одиночество, то есть свободу, они отвергают его, разрушают картами или крикетом. Да, конечно, люди бывают всякие; но мне страшно, когда кто‑то отбрасывает честно заработанную праздность. Сам я, увы, слишком занят, чтобы распаковать десятую часть мыслей и событий. Надеюсь, незачем говорить, что в моей тяге к одиночеству нет мизантропии. Как вы уже знаете, в мрачном отрочестве я бывал одиноким среди людей, и это совсем невесело. Став взрослым, я особенно общителен в одиночестве.

Вы видели меня безумцем; сейчас прибавлю, что бывал я и безумцем счастливым. Упомянув о радостях одиночества, странно перейти к радостям общения, особенно — самого радостного из общений. После свадьбы мы с женой около года жили в Кенсингтоне, где я провел детство, но, мне кажется, знали, что это — не наше постоянное жилье. Как‑то мы устроили себе второй медовый месяц. Я увидел автобус с надписью «Хэнвел»; и, ощутив это как добрый знак, мы доехали до какой‑то станции. Там я подошел к окошку и спросил, когда отходит следующий поезд. Дотошный кассир поинтересовался, куда я хочу ехать. Я философически ответил: «Туда, куда идет этот поезд». Кажется, шел он в Слаф, что странно даже для поезда. Отправились в Слаф и мы, и пошли дальше. Дойдя до мирного распутья широких дорог, мы обнаружили что‑то вроде деревни, зашли в кабачок «Белый олень» и спросили, как она называется. Нам ответили: «Биконсфилд» (то есть, конечно, «Бекон- сфилд»). Тогда мы сказали друг другу: «Когда‑нибудь здесь будет наш дом».

Сейчас мне припоминаются, как самое важное, дурацкие похождения и беседы с друзьями.