Я хотел что-то сказать, но тут без стука вошел Железновский.

— Вы готовы? — обратился он ко мне, даже не взглянув на Прудкогляда.

Мой редактор, не зная, кто перед ним, всегда привык меня выручать при нагрузках со стороны штаба и политотдела, и в этот раз бросился в защиту, пискляво возразил майору, что идет печатание газеты (так он всегда выражался, отдавая этим самым дань священному процессу рождения очередного номера), и что никто не имеет права брать меня куда-то, это немыслимо!

Железновский только теперь увидел одинакового с ним по званию офицера, он удивленно повернулся ко мне и спросил:

— Ты что, не доложил?

Я пожал плечами.

— Он вам не доложил? — Железновский уже глядел на Прудкогляда.

— Но у нас газета, товарищ майор! — Прудкогляд все выглядел петухом.

— А у нас — задание, — четко отрезал Железновский. — Товарищ майор, наша система не уговаривает, а приказывает!

Прудкогляд нервно повернулся, пошел к своему месту:

— Простите, я еще не видел вас. И не представлял!

Более нервно редактор стал искать кисет, трубка в руке у него подрагивала. Он несколько раз хмыкнул.

— Но газета, газета… — Прудкогляд подергивал правым плечом, найдя кисет и набивая в трубку табак.

— Я забираю вашего секретаря. — Железновский, видно, оценил протест Прудкогляда, но не сжалился над ним. — И — баста! — отрубил. — И никому ни слова, майор! Вы поняли?!

Прудкогляд затянулся на все шнурки, его рябое лицо выражало протест, глаза сузились, однако он вдруг забормотал, не стесняясь меня:

— Простите! Ради бога, простите! — И после жалкой паузы, закашлявшись, добавил: — Конечно, забирайте! Конечно!

Когда я наспех захватил шинель и вещмешок (я жил в казарме комендантского взвода управления дивизии, она была рядом с редакцией), когда к нам подкатил «додж» и мы уселись, оказывается, только вдвоем, майор отпустил водителя, ибо сам Железновский сел за руль, я — рядом с ним, мы поехали. Вдруг он ласково положил мне руку на плечо и шепнул:

— Давай дружить! У меня тут друзей пока нет… — Убрал сразу руку и, то ли всерьез, то ли притворяясь, под нешумный бег «доджа» заисповедывался: — Ох, жизнь сложная… Ну, скажешь, зачем ударил солдата? Да там, где я был… Разве так бьют? Ведь — дешевка! Сука! Не пристрелил!.. А теперь эти вонючие мусульмане, с той стороны: «Нема дыды!» [Что такое? В чем дело? (узб.)] Понимаешь, — глядел на меня долго и внимательно — это не помешало ему вести машину великолепно, она неслась, подчиняясь ему, туда, куда он хотел, — каждую минуту докладывали. Эти же вонючки! Только наши. На нас которые работают. Вот сейчас, де, этот полковник, драпанувший от нас, находится в их аэропорту! Вот сию минуту американские разведчики повели его под ручку к самолету! Вот сейчас они вылетели в сторону Турции!.. А мы стоим и слушаем. И — впроглот! И только зубами скрипи от бессилия! И все из-за сибирячка дешевенького!

Он неожиданно навалился на меня плечом, мне стало неудобно сидеть, я попытался отстраниться, притом мне было неприятно от запаха водки — я понял сразу, когда сел в «додж», что Железновский выпил перед дорогой. Теперь его развозило.

— Чего ты отстраняешься? Хвастаешься, что с полковником моим в дружбе? Но это же я хотел тебя взять первый! Я до этого ему сказал, когда у нас с кадрами затор возник! Мы не боги, спиной и грудью все не прикроешь! Потому я и захватил тебя с собой.