— Ничего, неплохо!

— «Ничего, неплохо!» Газетчик тоже! Найди слова благодарности. Точные и сочные. «Ничего!» Остальные топают в общих машинах, пыль глотают! А мы с ветерочком! Бежим по весне, дорогой писака!

— Спасибо. — Мне не хотелось с ним спорить и заострять отношения.

— Чудак! — Железновский снова положил мне руку на плечо. — Газетчик, а смирненький какой-то! Не умеешь общаться… А меня подмывает говорить! Не знаю вот, не знаю!.. Аэропорт… Аэропорт, как меня учили, есть транспортное предприятие, состоящее из аэровокзала, аэродрома и других сооружений. А тут — бедлент. Ты газетчик, то есть вполне интеллигентный человек, обязан знать, что это — дурные земли. Они обычно не пригодны для земледелия. — Он посерьезнел и, отодвинувшись, убрав опять с плеча руку и положив ее на руль, скрипнул зубами: — Ты что-то понял? Вышка! Такие земли непригодны и для посадки воздушного транспорта. Зубцы, пирамиды, острые гребни!

— Все-таки, кого мы встречаем? — спросил вдруг я, не зная почему.

— Не спрашивай так моего брата никогда. Это — опасно, — ощерился он.

— Я это понимаю сам, — сказал я. — Но в вышку играю и я.

— Молодчага! — Железновский выставил руку с большим пальцем. — Браво! — И снизив скорость, прошипел: — Они там, — кивнул в сторону, откуда мы ехали, — конечно, занимаются, может, делами поважнее. Но как тебе нравится мой начальник, а твой друг по волейбольной команде? Он же сует нас под эту самую вышку, а?

— Почему ты сказал — не спрашивай так моего брата никогда? Давай дружить, — сказал ты. И так припугнул… Если ты хочешь дружить со мной, почему я не могу спросить у тебя, кого мы встречаем? И почему ты не скажешь мне насчет вышки? Что за дешевые угрозы? У вас всегда так?

— Ну, во-первых, о дружбе. Дружить с тобой буду я, а не ты. — Он засмеялся. — Слишком ты размахнулся!

— Ты думаешь? — Я в душе окрысился, хотя сдерживал себя.

Железновский это заметил и снисходительно пожурил:

— Ну не сердись. Дружить — так дружить… Не вешают же нас сию минуту за срыв задания… Будем дружить! И я тебе скажу, кого мы будем встречать. Впрочем… Я за язык уже страдал. Ты думаешь попасть из Киева сюда, в эту дыру, так уж приятно? И всего-то за пьяненький язычок! Но я бы тебе все равно сказал. Ты — не дешевка. Значит, потерпи!

— Потерплю, — мирно улыбнулся я.

— Ну не надо так! Говорю тебе, что ты не дешевка. Значит, знаю. Дешевка не мог защитить своего солдата от тюряги. А ты защитил! И наши парни за это на тебя зуб имеют!

— Не удалось шпионом сделать?

Я бахнул напрямую. Мне уже говорили, что я наступил кому-то на больную мозоль, когда в комсомольское бюро принесли «дело Семенова». Был у нас такой писарь. В прошлом году при демобилизации в его чемодане, во время осмотра, нашли какие-то записки о командире дивизии, начальнике штаба, начальнике оперативного отдела. Я знал Семенова хорошо. Тихий, радостный, он иногда, после своей нелегкой писарской работы в штабе, приходил по вечерам в редакцию, восхищался тем, что видел, — как идет набор только что написанных и выправленных материалов, как, оттиснутые на белой бумаге, они становятся ровными рядочками разных повествований и сообщений… Одним словом, он мечтал о журналистской работе после демобилизации. И надо же — шпионские записи! Везет с собой, чтобы куда-то передать! В записях ничего секретного! Как, к примеру, командир дивизии чихает и как при этом что-то говорит, вроде того: боже мой, боже мой, опять этот чих-пых.