В коттедже — свет слабее, меньше, чем неделю назад, когда, сбегая с холма, он увидел его впервые. Теперь, как и тогда, он боялся, но по-другому. Бездна, большая, чем время, разделяла двух этих людей. Один — приближался. Другой, съежившись от осторожности, оставив непривязанную лошадь брести куда ей вздумается, побежал с отчаянной беспечностью, чтобы обогнать страх, и настежь открыл дверь коттеджа.

Из рокота проносившихся как ураган секунд и собственных буйных мыслей и страхов он вступил в тишину столь глубокую, что она замерзшей глыбой придавила его к двери, так, что он не мог ни шевелиться, ни говорить, ни какое-то время чувствовать.

У стола лицом к нему, глядя на него во все глаза, сидел Карлион, дышал, смотрел, узнавал, притом не говорил, не двигался, не выказывал ни ненависти, ни удивления. Элизабет сидела спиной, но Эндрю не нужно было видеть ее лица — ее сгорбившиеся плечи и поникшая голова сказали ему, что она мертва. Сказали, но на какой-то миг не донесли ощущения смерти, говоря образами слишком затасканными и обыденными, чтобы те могли дойти до сознания.

Он смотрел и смотрел на вдруг одряхлевшее тело, в котором грации и красоты теперь было не больше, чем в кукле, набитой опилками. Его глаза, недоумевая и все еще ничего не понимая, обратились к Карлиону, который сидел, не сводя с него глаз, не двигаясь и ничего не говоря. На столе вне досягаемости Карлиона лежал пистолет, снятый с предохранителя.

Эндрю подошел, мучительно проталкиваясь сквозь холодный барьер молчания. Слабая тупая боль застучала у него в висках с регулярным и с ума сводящим ритмом, так к замерзшим конечностям с ломотой возвращаются ощущения. Он осторожно протянул руку и пальцами коснулся ее плеча.

Тепло плоти поразило его, прояснило его потрясенный мозг, и тот яростно взбунтовался.

Она не могла умереть. Это было невозможно, слишком несправедливо, слишком непоправимо. Тело откликнулось на его прикосновение совсем как живое, с той только разницей, что лицо не повернулось к нему. Он боялся коснуться лица. Она только больна, спит, подумал он. Пока он не коснется лица, она останется живой.

— Элизабет, Элизабет, — умолял он шепотом, но не громко, чтобы не разбудить ее, если она действительно спит. Он не допускал мысли, которая как заноза засела глубоко в мозгу, и со страстным упорством цеплялся за надежду. Он начал молиться вслух, не громко, не обращая внимания на присутствие Карлиона. — О Боже, пусть окажется, что она спит, — шептал он, — пусть окажется, что она спит.

Он чувствовал, что может простоять здесь неподвижно не то что несколько часов, а дни, недели, годы, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ее, веря в то, что это может быть только сон.

Карлион сказал через стол:

— Бесполезно. Она мертва.

Это было так внезапно, что сердце Эндрю оборвалось, и какой-то миг ему казалось, что оно никогда не забьется снова. У него перехватило дыхание; как он надеялся, навсегда. Но сердце вновь вошло в свои регулярный ненавистный ритм жизни, и Эндрю неохотно пошевелился. Он схватил пистолет, который лежал на столе, и поднял его.

— Спокойно, — все, что сказал он низким, дрожащим голосом.

— Бесполезно, — безо всякого выражения повторил Карлион, медленно и тяжело роняя слова, как маленькие свинцовые дробинки, — она мертва.

— Ты лжешь, — прошептал Эндрю, но затем беспокойство стало слишком большим, он повернулся и обхватил тело руками. Лицо запрокинулось к его плечу, а глаза, которые он всегда считал бесподобными, смотрели на него, не мигая и безо всякого выражения.