Он снова опустил тело на стул и остался стоять, прижав руки ко лбу. Отчаяние и какой-то ужас пробивались к нему по длинному тоннелю, но пока он отбивался от понимания того, что Элизабет никогда больше не заговорит с ним, что он никогда больше не прижмет ее к себе, даже если проживет еще пятьдесят лет. А потом он умрет и провалится в вечную пустоту. Он посмотрел через стол на Карлиона, но глаза остекленели, и он видел его только сквозь дрожащую дымку.

Он все еще держал пистолет, но не ощущал гнева. Перед этим крушением жизни, которая несла в себе смысл, надежду на приобщение к чему-то святому, небесному, ненависть казалась детской игрой.

Во всяком случае, смутно чувствовал он, эту жизнь разрушили не живые, но мертвые. Это победил старик, живший до него в коттедже, это победил его отец. Не было борьбы с Карлионом, только с отцом. Отец сделал его предателем, отец убил Элизабет, и отец был мертв и недосягаем. Недосягаем. Но так ли? Отец не был бродячим духом. Он поселился в сыне, которого он создал. «Я — это мой отец, — подумал он, — и я убил ее».

При этой мысли сухое напряженное отчаяние, в котором он пребывал, уступило место какому-то благословенному горю. Он бросился на колени перед телом и начал без слез покрывать его поцелуями, снова и снова целовал он руки, но не лицо, боясь натолкнуться на бессмысленный взгляд. «Если бы я не удрал», — мысль удваивала боль.

— Это мой отец сделал меня, — вслух сказал он. Но как мог он доказать это, убить этот разрушительный дух и показать то, что останется?

Голос Карлиона вернул ему твердость и поставил на ноги.

— Фрэнсис, это не я.

Его совсем не удивляло, что его враг говорит ему: «Фрэнсис», ведь это был не враг. Отец был его врагом, он был внутри его, он запутал его до такой степени, что он нанес удар своему другу.

— Джо пришел сюда первым, — сказал Карлион. — Меня здесь не было. Она не хотела с ним разговаривать, как будто кого-то ждала. Это вывело его из себя, он попытался узнать, где ты. Он начал оскорблять ее. Она закололась. Он ушел.

— Ты ненавидишь меня, Карлион? — спросил Эндрю. Ему в голову пришла мысль, как разделаться с отцом, дух которого, как будто испугавшись, съежился в маленький комок, после чего мысли Эндрю стали чище и проще, чем когда бы то ни было.

— Нет, — сказал Карлион. — Это ты должен ненавидеть меня. Стреляй, если хочешь. Если нет, я подожду полицию. Они едут?

Эндрю кивнул.

— Прости, — сказал он, — за то, что я сделал. — Их руки встретились над столом. — Это удивительно, — сказал Эндрю, — мы спали, и она разбудила нас. — Его голос сломался, и он уронил руку, так как его слова вызывали пронзительно чистый образ той, которая казалась ему совершенно святой и которая никогда не встретится ему вновь. — Карлион, — сказал он, — уходи сейчас, до прихода полиции.

— К чему? — вяло сказал Карлион, глядя на мертвое лицо напротив. — Они найдут меня. Я буду почти рад, если меня повесят за это. Какая глупость. Она была лучше нас всех.

— Уходи, — повторил Эндрю. — Неужели ты не понимаешь, что я хочу побыть с ней наедине? — Он сцепил руки в судорожном страхе перед горем, которое должно прийти, когда не будет голоса, который отвлекает его, и, однако, если с отцом необходимо покончить, он должен быть один.

Карлион встал, и Эндрю подал ему пистолет.

Он может тебе пригодиться, — сказал он. — Послушай.