Только тогда он осознал, что теплый день клонится к вечеру, когда из-за сковывающего тела холода не смог больше подолгу отдыхать на склонах.

Луна, выплывшая из-за холмов Саррея, медленно делалась отчетливей, противясь приливу синевы, которая сгущалась с приближением вечера. Где-то у Хассокса солнце спустилось за холмы, которые лежали расчерченные последними золотыми лучами, указывающими на Льюис. Позабыв страх, он взобрался на вершину Харрис-Маунта и, дойдя до гребня, остановился, потрясенный, неожиданно увидев внизу Льюис, свернувшийся в долине подобно свирепому остатку старухи зимы.

Он стоял и смотрел, ощущая на сердце пустоту и внезапную усталость, он почти готов был поверить, что город вот-вот протянет руку и сметет его вниз. «И тогда — конец, — подумал он. — Неужели я должен идти туда и разговаривать с людьми и вечно быть настороже?» Слезы былой жалости к себе защипали ему глаза. «Нет мне покоя в Англии, — подумал он. — Лучше уехать во Францию и просить милостыню». Но не мысль о милостыне вызвала в его сердце моментальный протест, а перспектива раз и навсегда потерять Элизабет.

Солнце с неожиданной решимостью нырнуло в ночь с края дальнего холма. Тусклую золотую пыль, рассыпанную в воздухе, смело — осталось только неподвижное прозрачное серебро. Эндрю в замешательстве блуждал взад и вперед, чтобы не замерзнуть до наступления густых сумерек. Время от времени он поглядывал на замок, который со своего холма возвышался над Льюисом. Когда тот скроется из виду, он спустится вниз. Время, казалось, тянулось бесконечно, и было очень холодно. Перспектива, выполнив обещание, проделать ночью такой же обратный путь, потеряла свою привлекательность. Кроме того, как его примет Элизабет после такого формального исполнения обещания? Да не так уж это опасно — на одну ночь остаться в Льюисе, убеждал он себя. Он знал по собственному опыту, что в городе много гостиниц. Вряд ли судьба будет к нему так жестока, что столкнет лицом к лицу с каким-нибудь знакомым. Карлион не осмелится прийти в Льюис, когда вот-вот начнется сессия суда и город полон таможенников.

Тени опустились на город, и замок исчез из виду, остался только едва различимый горб или вздернутое плечо. Он начал спускаться вниз по тропинке, которая была длиннее, чем это казалось в серебряном свете. К тому времени, когда он добрался до первых разбросанных домов, стало совершенно темно, тут и там темноту пронзали желтые мерцающие огоньки масляных ламп, увенчанные тусклыми пиками дыма из удлиненных фитилей. Он осторожно добрался до Хай-стрит и некоторое время постоял в тени у входа, проверяя свою память на предмет расположения различных гостиниц. Прохожих было мало, и улица напоминала палубу спящего корабля, освещенную двумя лампами на носу и на корме и неожиданно обрывающуюся с каждого борта в темное море. Два старых дома напротив, как безумные, наклонились друг к другу, почти соприкасаясь над узким переулком под названием Кири-стрит, который беспорядочно нырял в ночь, — всего-навсего несколько хаотичных квадратов и прямоугольников с названиями гостиниц, шесть круто спускающихся футов булыжника, а дальше — пустота. За ней невидимые ему — Нью-Хейвен, Ла-Манш, Франция. Даже там он не был бы совершенно свободен. Там вдоль берега бродили низкорослые косоглазые оборванцы с огрубевшими руками, неправильно выговаривающие названия английских денег. Они хорошо знали его в лицо, а Карлиона — еще лучше.

Привычно опустив плечи от жалости к самому себе, Эндрю двинулся дальше по улице. Здесь и там все еще были открыты магазины, и сквозь их освещенные окна были видны белобородые старцы, которые разглядывали свои бухгалтерские книги, жмурясь от удовольствия. Никогда раньше — ни в школе, ни среди контрабандистов, чье скрытое презрение неизменно причиняло ему боль, — Эндрю не чувствовал себя таким одиноким.