— Карлион ей ничего не сделает. Я знаю, ничего не сделает.

— Но есть Джо. Он говорит, ее надо попугать, и Карлион согласен с этим. Но он не знает, что Джо с Хейком называют «попугать». Они собираются к ней завтра или послезавтра.

— Ты врешь. Ты знаешь, что врешь. — Эндрю не хватало воздуха, как собаке, которая хочет пить или запыхалась. — Это ловушка, чтобы заманить меня туда и там схватить. Но говорю тебе, я не хочу, не хочу туда возвращаться.

— Затем я и пришел: предостеречь тебя, чтобы ты не ходил, а если надумаешь, они там все будут. Карлион убьет тебя на месте. Хотя Хейк говорит, что убить слишком мало. Он говорит, что они должны с тобой сперва немного позабавиться.

— Ну можешь им передать, что я не собираюсь туда возвращаться. Нет смысла устраивать мне эту ловушку.

— Хорошо. Теперь я тебя предупредил, и мы квиты. В следующий раз, — Гарри выразительно сплюнул на пол и вновь сверкнул сталью ножа в лунном свете, — не жди, что я буду такой же добренький. — Казалось, он скользнул по полу. Белая мраморная ручка вновь подалась наружу, и контрабандист исчез.

За окном часы на церкви Святой Анны пробили с раздражающей неторопливостью половину двенадцатого.

Человек возник как сон и как сон удалился. Почему бы ему не быть иллюзией, видением? Теперь в голове поднялась невообразимая суматоха. «Карлион не причинит вреда женщине, — думал Эндрю. — Но тогда возможно ли, что они замыслили такую ловушку для меня, труса? Они могли рассчитывать только на то, что оттолкнут меня опасностью».

Он снова и снова повторял себе, что ей ничего не угрожает, что Карлион позаботится об этом, но не мог прогнать мыслей о Джо и Хейке. Завтра или послезавтра… Если бы он отправился сегодня ночью, он мог бы вовремя предупредить ее и они могли бы вместе убежать.

Правда, если это не ловушка. Возможно, уже теперь Гарри, Джо, Хейк, Карлион и остальные готовятся встретить его на холмах.

И все же, как хорошо, как славно было бы спуститься вниз с холма на рассвете, может, подождать первого облачка дыма, которое покажет, что она встала, постучать в дверь и увидеть свет узнавания в ее глазах.

«Она должна мне обрадоваться, я это заслужил, ведь я сделал все, как она хотела». В сказках своего детства он воображал, как карабкается на стеклянную гору, где его ждет Гретель. «А затем, — подумал он, — я помогу приготовить ей завтрак, и мы посидим вместе у камина. Я ей все расскажу». Его мгновенное радостное настроение умерло, и осталась холодная правда, опасность, поджидающая его и ее, и, кроме того, уверенность, что она примет его как не слишком желанного гостя. «Ни я, ни кто-то другой никогда не будет близок ей». Что толку рисковать своей жизнью — может быть, жалкой, низменной, но для него — бесконечно драгоценной, — и все ради чего? Доброго слова? Ему не нужны добрые слова. Пусть ей причинят небольшую боль. Он страдал. Почему кто-то не должен страдать? Это ведь общий жребий. Карлион проследит, чтобы они не зашли слишком далеко.

Его пальцы сжимались в замешательстве, и он ощутил в руке записку Люси. Здесь был некто, кто даст ему больше, чем доброе слово, и при этом абсолютно никакой ответственности. Его рассудок приказывал ему идти к ней, протестовали только сердце да этот чертов абстрактный критик, объединившийся на время с ним. Я буду с ней сегодня ночью в безопасности, думал он, а завтра Карлион и другие уйдут за холмы, и дорога в Лондон будет свободна. К тому же, если он теперь пойдет к Элизабет, у него не будет денег для их побега. Ты не должен зависеть от ее денег, добавил рассудок, внося в его рассуждения оттенок благородства.