– Как будто другой оркестр играет, – сказала Корделия, очаровательный оператор Би-би-си.

Призвав к тишине, Раннальдини обратился к ней и к директору с просьбой убрать все освещение – и в зале, и телевизионное – на время исполнения «Санктус» и «Агнус Деи», а в самом начале «Люкс Этерна», со словами «Пусть их осияет вечный огонь», все внезапно включить.

– А как же Гарфилд? Ведь она же в главной роли, – спросила Корделия. – Ей же нужно особое освещение.

– Нет, нет, – тонко улыбнулся Раннальдини. – Если ее осветить лучше, чем Монализу и остальных, вас обвинят в расизме и сексизме.

– Ох, точно, – побледнев, согласилась Корделия.

– И так же сделать в последнем отделении, во время исполнения сопрано и хором «Либера ме». Но на самом деле, – Раннальдини приблизился к Корделии так, что она, уже подпав под гипноз его угольно-черных глаз, вдохнула запах «Маэстро», – аудитория должна видеть только меня. И завтра вы станете свидетельницей повторения самого громкого успеха классической записи всех времен.

– Ну конечно, – сказала Корделия пять минут спустя. – Разговор идет о концертной деятельности Раннальдини, и если камера осветит только ваше лицо, мы ничем не погрешим.

– Совершенно верно, – улыбнулся Раннальдини.

– И потом всегда можно будет вставить кусочки с Гарфилд.

– Никаких кусочков, – холодно возразил Раннальдини.

Оркестранты смотрели на часы. Они уже перерабатывали десять минут. Рассчитывавшая все задержать, но не вызванная на сцену, Гермиона в конце концов вышла из уборной. На этот раз на ней были брюки, подчеркивавшие бедра, но скрывавшие лодыжки, поцарапанные куманикой, когда она пыталась пробиться к башне Раннальдини по тропке, которую перестали расчищать. Игнорируя его, она заняла позицию для финальной части «Либера ме» слева, в то время как Монализа буфером возвышалась между ними.

– Маэстро и его маэстресса, – захихикал первая флейта.

Вздымая грудь, с глазами, блестящими от невыплаканных слез, Гермиона вознесла свой голос над оркестром и хором, как луна возносится над звездами, в мольбе, чтобы Господь не гневался на нее.

– Господь может и не разгневаться, но не Раннальдини, – прошептал концертмейстер.

«Какой прекрасный голос, какая прекрасная леди», – думала Корделия, дрожа от наслаждения, но тут Раннальдини подал знак остановиться.

– Ну что вы завываете, миссис Гарфилд, – язвительно сказал он. – Нам вовсе ни к чему, чтобы пришедшие на променад-концерт стали клевать носами. Им и лечь-то негде. Ведь это же реквием о величайшем писателе Италии со времен Данте, а не о табуне старых кляч, бредущих на живодерню.

Но когда Гермиона попыталась что-то сказать, Раннальдини направил палочку в сторону медных, словно собираясь насадить на вертел индейку, и дал сигнал к началу. У Гермионы был мощный голос, но, поддержанный оркестром и хором, Раннальдини одержал победу.

– Громче, громче, – кричал он, поднимая руки. – Я все еще слышу миссис Гарфилд.

Последовавший затем крик был настолько ужасным, что бедный маленький тенор поник в папоротниках, а Монализа Уилсон, прежде чем сбежать, схватила желтую тряпку, принадлежащую капельмейстеру, по ошибке приняв ее за свой новый шарф, и повязала ее.