|
Время как застыло в облике этих поселков-сел: такими же они были, по всему судя, и в начале века, так же населяющий их люд ремесленничал и крестьянствовал – все совмещая, ходил горбатиться на железоделательную фабричку, как ходили их деды и прадеды, а после смены запрягал лошадей и трясся, спеша до темноты завершить дела, на свой надел; только вот крыши сейчас – сплошь все железные и шиферные, да торчат над ними, высоко взметнутые на длинных, тщательно ошкуренных столбах крестовины и ромбы телеантенн. По утрам рейсовые и спецавтобусы, набитые до отказа, везут, натужно гудя, трудоспособное население старого Уша на заводы города, везут и к нам – на карьер и комбинат.
Мне нравится этот поселок до горловых судорог, до мышечной спазмы в сердце – его кондовая яркая живописность, глухая провинциальная медлительность его жизни, и я люблю приезжать в него – просто так: побыть в нем, побродить по его улицам, подышать его травяным воздухом, душа моя наполняется от прикосновения к нему покоем и чувством высшей закономерности бытия. Но сейчас, я чувствовал, я ошибся, сойдя с «катафалка» здесь. Меня вынесло из автобуса словно бы инерцией, волной воспоминания о прошлых ощущениях, но я сейчас был совсем не в том состоянии… В город надо, в город, сразу так и нужно было на «катафалке» до города. К Марии зайти, авось дома… так, глядишь, день и рассосется, а утро вечера мудренее. Я уже собрался шагнуть к кассам, чтобы узнать, когда будет автобус до города, и тут-то меня и окликнули: «Виталик! Эй!» От продуктового магазина, помахивая рукой, вихляющейся трудной походкой, весь как-то западая на левый бок, шел ко мне Половников. Его одутловатое землистое лицо с висящими тяжелыми брылами улыбалось. – Привет, мон шер! – сказал он, подходя и с размаху пожимая мне руку. От него, как всегда, несло вином и кислым запахом черного хлеба. Белки его улыбающихся серых глаз были налиты кровью. – А я выхожу из поддавальчика, тоска – с кем словом перекинуться? – и вдруг ба: тебя вижу! Что, все? Из отпуска? – Из отпуска. – Он не выпускал мою руку, и мне пришлось высвободить ее. – Ну, Виталик, ну как хорошо, Виталик, что я тебя встретил… – Половников попытался снова взять мою руку в свою, но я не дался. – Деньги у тебя есть? Впрочем, нет, откуда… ты ж из отпуска! Но у меня, погоди… погоди, у меня рубль, железный… Ага. Вот я для чего вышел здесь: выпить с Половниковым. – Нет, Николай, не хочу, – сказал я. – Да брось ты это, не стесняйся! – оборвал он меня. – Сколько ты выручал… Пошли. – Нет, Николай, не хочу. – Но я сейчас был слишком слаб волей, чтобы сопротивляться. – Брось, брось ты это. Ну, пошли! Я пошел за ним, мы купили – он-таки не дал мне вытащить кошелек – по стакану красного и выбрались обратно на улицу. – Ну-у, как я рад тебя видеть, как я рад! – протяжно сказал Половников, когда мы отошли к обочине и сели на кирпичи под чьим-то забором, специально здесь стоящие для таких дел. – А что, на юге, девочки хороши, наверное?! – Он не задал вопрос, он, с наслаждением втянув в себя носом воздух и прикрыв глаза, как бы сам же и ответил на него. – Хороши, загорелы, в очках темных?! – И мужики, Николай, там тоже в очках, – сказал я. Половников не выезжает из Уша никуда скоро уже года четыре. Здесь, в старом Уше, когда нового не было еще и в помине, он родился и вырос и в свою пору, с аттестатом в кармане, уехал отсюда в большую жизнь, проотсутствовал изрядное время – так что успело родиться и подойти к аттестату зрелости новое поколение – и вернулся обратно вот этим: скособочившимся, беспричинно вдруг передергивающимся и алкашом. |
