Это была та пора, когда и в самом деле за границу, кроме дипломатов, никто практически больше не ездил, и то, что отца послали, уже сам факт этой поездки – было свидетельством его избранности, значительности, не досягаемой никем из обычных, окружающих нас людей.

Там, за границей, в иностранном городе Вене я пошел в школу, и в каких костюмчиках я вернулся в Москву, какие свитерки, джемперы, гольфы, кепки, рубашки надевал я, выходя на улицу, – ни у кого не было во дворе и во всей близлежащей округе подобного. Жаль лишь было, что это уже другой, не прежний двор и меня не видят мои бывшие друзья, и Венька Жаворонков, кстати. А что у нас была за квартира! Я заходил к новым своим дворовым друзьям – там стояло что-то обшарпанное, оббитое, ободранное, страшное, наша же после их, когда я возвращался, обставленная австрийской, какого-то темного дерева мебелью, походила на дворец.

Мне нравилось жевать жевательную резинку, писать гранеными шариковыми ручками с надписью латинскими буквами на них «Dokumental», и еще ужасно нравилось нацеплять на себя крест-накрест два тяжелых, совершенно как настоящие, с проворачивающимися – щелк! щелк! – барабанами револьвера системы «смит-и-вессон», которые притом и стреляли – совсем уж как настоящие! – единственно что при помощи пружины и резиновыми пульками.

* * *

Город был тих, знойно-сонен, над пустынными асфальтированными улицами центра дрожало прозрачное душное марево перегретого воздуха. Только возле кинотеатра, бело-желтого небольшого здания с фальшивыми, наведенными краской колоннами по фасаду, рассеивалась, вытекая из распахнутых дверей зала, небольшая толпа немногочисленных дневных зрителей.

Мария оказалась дома. И как только я увидел ее, я понял, что не хотел этого, я шел к ней и надеялся, сам того не сознавая, что не застану ее. И застал.

– При-ехал, Ви-то-ша, – с ласковой растерянностью протянула она, растворяя дверь в дом на мои шаги в сенях и останавливаясь на пороге. – А я не ждала еще.

Она была в своем нарядном голубом платье с короткими рукавами фонариком и нешироким, из этой же материи пояском, изящно обозначавшим ее плотную, но вполне для тридцатилетней женщины неплохую фигурку, – это платье она надевала в первые свидания со мной.

– Как же не ждала, – произнося каждое слово врастяжку, сказал я. –Платье вон голубое надела… Ждала, выходит. Привет.

– Привет. Ага, привет, – с неловкостью в голосе хохотнула Мария.

Все ее скуластое, с чистой розовой кожей лицо дышало смущеньем и ложью.

Я подошел к ней, приобнял за талию, намереваясь поцеловать, и она подставила мне, опять так же хохотнув, щеку.

– Ну уж ты сказал тоже про платье, будто так просто я его и надеть не могу, – передернула она плечами, улыбаясь укоряюще и все так же растерянно-возбужденно. – Я сейчас идти собиралась, как раз дверь открыла… как раз идти надела. – Она захлопнула за собой дверь и, обходя меня, двинулась к выходу из сеней. – Мне вот сейчас, ну вот совсем, Витоша, некогда… я убегаю. Я во вторую смену, и мне обернуться нужно…

Я пошел за ней.

– Давай провожу.

– Ага, ага. Проводи. Ага.

Дом ее, ветшающий, но крепкий еще пятистенок, стоял на склоне горы недалеко от плотины электростанции, в верхнем, самом близком к центру ряду домов, мы быстро пошли по вихляющейся тропинке наверх и минуты через две поднялись на асфальтовую дорогу.

Я молчал, молчала и она, и, когда мы миновали поворот, пройдя по дороге в сторону центра метров двести, она внезапно остановилась.