Он опять замолчал и молчал долго, а я все так же не смел поднять на него глаза. Что он хочет от меня? Что в наших отношениях можно исправить, переиначить? Я чувствую себя безмерно виноватым перед ним. Перед ним и перед матерью – перед обоими, но это та предопределенная природой вина ребенка перед родителями, что они уйдут, а он останется, что их уже не будет – никогда, никак, а он будет жить, и тут уж ничего не изменишь, и никакими словами этого не выскажешь, и ни во что не воплотишь, тут лишь одно – носить это в сердце и скреплять его утешением о закономерности всякого ухода.

– Вернись домой, – сказал отец. Я вскинул глаза – он вытирал тылом ладони белые обвислые щеки. – Вернись, мы тебя с матерью очень просим. Нам это решение нелегко далось, просить тебя. Нам ведь, знаешь, и до того нелегко было: растить, растить сына – и чтобы он бродягой по стране пошел. Шабашником. Бог знает кем… У других, оглянешься – дети как дети: и в институты хорошие пошли, и положение какое-то понемногу зарабатывать стали, и квартиры получать, и своих детей… Нелегко нам пережить было. Стыдно перед людьми было. А сейчас решили. Вернись домой. Мы тебя очень просим.

Я сидел теперь, сжимая руки под столом между коленями и покачиваясь. Ладони у меня горели – видно, я их сжег. Мгновение, когда горло мне тоже перехватили слезы, минуло, и ко мне возвращалось прежнее раздражение: отец говорил так, будто когда-то они с матерью сами попросили меня оставить дом, а теперь вот прощали. Я пригнулся и, не вынимая рук из-под стола, отхлебнул из стакана.

– А что, собственно, изменится, если я вернусь? Мне ведь не три года, меня не потискаешь. Я взрослый мужик, у меня своя жизнь… я к самостоятельности привык, не все ли равно, где я живу?

– У Анастасии Руслановны, подруги маминой – помнишь? – сын уже завсектором, – сказал отец.

Вон как. Поддерживают контакты… Я промолчал.

– Она тобой все интересуется. А что ей скажешь… – Отец вздохнул, придвинул к себе стакан, подумал и снова отодвинул. – А почему ты, скажи мне, по специальности-то не работаешь?

Он произнес эту последнюю фразу таким бесцветным, таким подчеркнуто естественным голосом, что я понял – он знает. Бог ведает откуда, но знает. Точно.

Но все же я состорожничал.

– Как не по специальности? По специальности: электриком. Могу электросварщиком. Плотником могу.

– Нет. Я диплом имею в виду. – Он не удержался, и по лицу его прошла довольная улыбка. – Зачем-то же ты кончал институт?

Неважно, как он узнал. Не от Мефодия, который понятия не имеет, что два года назад я закончил Уральский политехнический институт, факультет энергетики, не из «Дела» отдела кадров, в котором и записи нет такой, что я электрик с высшим образованием; сам как-то узнал, сами они с матерью узнали: проанализировали мои частые прошлые наезды в Свердловск, послали запрос… но неважно все это в конце концов. Вот он почему приехал – вот что важно. Теперь они могли бы не так стыдиться меня. Теперь им было бы легче терпеть меня рядом.

– В принципе, отец, в общем-то, ни за чем, – сказал я, глядя мимо него. – Просто ничего более умного не придумал. Чтобы хоть какой-то смысл был. Цель какая-то. Чтобы хоть чем-то жизнь заполнить.

– Это институт-то ты называешь «хоть чем-то»?

– Ну а что же, институт, по-твоему, это что-то вроде визитной карточки на вход в жизнь? – А без него вроде как ты где-то за оградой обретаешься?

Он мне не ответил. Я посмотрел на него – он сидел, держась за ложечку в стакане, и молча и печально глядел на меня.

– Я ведь о тебе думаю, – сказал он затем надтреснуто.