Вопросы сыпались на меня один за другим, так что я не успевал отвечать на те, где недостаточно было ограничиться простыми «да» или «нет». Я обнял жену и притянул к себе. Поначалу она пыталась сопротивляться, затем обмякла, сама обняла меня и начала всхлипывать. Я тоже не смог дольше сдерживать слезы.

Лина осталась с Ироникой, а я отправился домой — уходя, я в спешке даже не запер дверь, не говоря уже о том, чтобы прикрыть окна. Я все еще ощущал всплеск адреналина. Мысль о том, какой страшной бедой все это могло обернуться, не давала мне покоя. В то же время я чувствовал себя счастливейшим человеком на свете. Пытаясь хоть немного привести в порядок нервы, я занялся работой по хозяйству, которую с утра наметил на сегодняшний день. Я постирал, убрал на кухне: тщательно оттер с пола кровавое пятно, подобрал, вымыл и положил обратно в ящик разбросанные приборы. Заляпанные кровью колготки Ироники предпочел выкинуть. Я попросту не мог допустить, чтобы они когда-нибудь попались мне или кому-либо еще на глаза, напомнив о сегодняшнем происшествии, и поэтому вынес их в мусорный бак у дороги. Когда все это было сделано, единственным следом несчастья осталась зарубка на полу кухни в том месте, куда, предварительно пронзив бедро моей дочери, вонзился разделочный нож.

Когда больше не осталось никаких дел, которыми можно было бы занять свои мысли, я вернулся в больницу и сменил Лину.

По ее виду было понятно, что она за это время успела все хорошенько обдумать. Когда я вошел в палату, взгляд, которым она смерила меня, был задумчивым и изучающим. Мне пришлось пересказывать ей все заново: где я был, когда все это произошло, что именно привело к несчастью, как мы добрались до больницы… Наконец вопросы иссякли, однако я видел — что-то продолжает ее угнетать. Какая-то мысль, которую она не может или же не решается сформулировать.

Когда Ироника очнулась, она чувствовала себя неплохо. Несмотря на то что ее словарный запас был еще довольно ограничен, мы смогли понять, что она в точности не помнит, что с ней случилось. Когда я кое-что ей рассказал, она припомнила, что была на кухне, однако так и не смогла сообразить, почему вдруг оказалась в больничной палате. Тем не менее дочка здесь быстро освоилась. Мы же, как могли, развлекали ее, кормили конфетами и рассказывали разные истории. Кто-нибудь один из нас постоянно был рядом с ней.

Через день нам разрешили забрать ее домой.

Вновь увидев свою комнату, Ироника пришла в совершенный восторг и, пока мы ее раздевали, взяла с нас обещание, что мы позволим ей проспать до самого ужина. Мы с Линой сидели у ее кроватки вплоть до того момента, как она уснула. Когда мы осторожно спустились вниз, Лина попросила меня показать, как все произошло. Меня это слегка покоробило. Мы ведь уже достаточно говорили об этом, и, к счастью, все обошлось. Однако Лина настояла на своем, и я продемонстрировал ей ящик с приборами и зарубку от ножа на полу. Она сочла странным, что мне пришло в голову выкинуть колготки Ироники: их ведь можно было заштопать, да и полезно было бы время от времени вспоминать о случившемся. Я чувствовал, что должен что-то придумать для собственной защиты, как-то себя оправдать — ведь в своих романах я всегда старался достичь максимальной достоверности всех описываемых происшествий.

Наконец мне все это надоело, и я пошел к мусорному контейнеру за колготками Ироники. Конечно же на улице шел дождь, и я вымок до нитки, роясь в грязи и безуспешно пытаясь их отыскать. Колготок нигде не было. Вокруг меня весь асфальт был засыпан мусором, и я ощущал удивленные взгляды соседей, направленные на меня из окон ближайших домов. Одно из двух: или контейнер уже опорожняли, или кто-то другой успел забрать колготки. Я принялся собирать мусор, тихонько проклиная себя за то, что собственноручно выкинул «улику». Мокрый и грязный, я вернулся домой и принялся объяснять, почему не сумел найти колготки.