Алевтина ж Захарьевна, не перетерпевши ожидания, вдруг да посылает увертливых приказчиковых двойнят заглянуть в парильню:

– Прошмыгните-ка, быстрые, узнайте. А я вам по денежке подарю…

Побежали шустрые, прошмыгнули-глянули. И повело у них у обоих глаза враскос. Оказалось, что лежит Кузьма Никитич врастяжку, не дышит – спекся купец на сырой полке.

Засуетилась, забегала дворщина, запричитали бабы, загудели мужики:

– Очадел наш батюшка Кузьма Никитич. Угорел, кормилец. Осиротил молодую женушку…

Да чтоб бы вы все полопались от жалости!

«Сирота», конечно, не высказалась вслух. Она лишь только глянула на скорбящих жутким своим глазом, но все сразу же услыхали, как жикает по двору осенняя мухота…

Ну а потом?

Потом обнаружилось, что банная труба завалена дерниною. И место, где чье-то злое усердие острым заступом вырубило подходящий для трубы пласт, отыскалось. Тут же, сразу за пригоном.

Только прок-то какой с того, что отыскалось? Рук-то своих за пригоном злодей не оставил. Ну, а без улик и корова – бык. Выходит, что поймали – охапку ветра. Вот и суди тут, гадай, хоть пень бодай. Толку-то.

Купец Сигарев, будучи когда не первым, то уж далеко и не последним на сибирской стороне торговым хозяином, случилось, за немалую жизнь свою наследников не заимел. Потому-то полновластной хозяйкою накопленному покойным Кузьмою Никитичем богатству и становилась отныне красавица Алевтина Захарьевна.

Не бойтесь. Неожиданно свалившаяся на Сигариху этакая золотая тяжесть не придавила ее. И убиваться над столь ранним вдовством она, понятное дело, не стала. Чуток да маленько погодила, плечиком белым дернула, губки свежие надула, повела гордой бровью…

– Ни-ка-ко-го просвету… Рупи, пили, сапрякай-понукай… Минуты не выпатает лоп перекрестить…

Хотя новый Сигарихин дом отстоял от Раздольного верстах в полутора, хотя построен он был среди густой зелени березовой рощи, однако пристальное к нему внимание держалось в народе постоянно. И самый основной людской интерес прикован был вовсе не до Алефиных горниц-светлиц, не до ненасытных чувалов и даже не до бархатов-шелков, не до прочего пышного барахла, первозимком поплывшего обозами до Сигарихиной усадьбы,– а до каменного ее подполья, выложенного надо всею барской хороминой.

Стены того глухого подземелья кладку имели ажно в пять кирпичей! И все как есть это тайное недро было поделано опять же каменными стенами на отдельные клети. В каждой такой клети не имелось будто, бы привычной для человека двери. Когда же Сигарихе было необходимо, стены те перед хозяйкой сами будто бы расступались. Кроме того, разгородки эти могли, ежели случился в подземелье кто-то посторонний, своей охотою сотворить для него ловушку и замуровать на веки вечные.

Вот оно как!

Была ли эта сказка правдою, или сама Сигариха для отстрастки придумала страшную жуть, никто понять не мог. Но всякий знал, что подземелье ее каменное никаким выходом на широкий двор не открывалось. Поговаривали селяне, что лесенка в его недро отпускалась откуда-то изнутри дома и уходила она туда из какого-то потаенного закута, нисколь не приметного для любопытного глаза.

И еще люди говорили, что сотворить этакий каземат пособили Алевтине Захарьевне какие-то, похоже, иноземные, юркие мужички. А руководил ими чуть ли не сам сатана. Оно и в самом деле: крутился при постройке дома вкруг Алефы какой-то пучеглазый живчик. Хотя и дохленьким он был с лица, и синеньким, чуть не фиолетовым, но страсть проворным. Он-то и заправлял делами, когда подземелье орудовалось; все лопотал с Сигарихою на ином языке. А когда пошли в рост бревенчатые стены дома, пропал. Будто бы его хозяйка обидела чем. Артель его юркая сруб под крышу подвела и тоже разбежалась. Ну и черт с ними. Были б денежки, найдутся и девушки… Ну.