Даже месье Тепак снисходит до любования ботаническим чудом. Наблюдая за ним через бинокль Видока, я вижу, как он берется руками за края жилета и слегка наклоняется вперед. Легкое дрожание век, учащенное дыхание.

Этому конкретному растению он уделяет ровно минуту. Затем берет дубовый посох и величественно, как и прежде, продолжает шествие к Большому Каскаду. Там уста горгулий все так же исторгают запомнившуюся мне с детства изумрудную воду.

Он не обмолвился ни словом ни с одним человеком, но своим уходом словно бы подал сигнал остальным. Толпа начинает рассеиваться. Миссионерки удаляются, русские решают посетить ближайший ресторан, а матросы отпускают, наконец, фалды друг друга и, шатаясь, пускаются в путь.

— Эти матросы…

Я хочу сказать: «Эти матросы, если будут продолжать в том же духе, кого-нибудь зашибут».

Но тут я перехватываю взгляд Видока и вижу, что ему пришла в голову та же мысль — только вывод из нее он сделал другой.

— Гори, — произносит он, — пора вмешаться.

Как он догадался? Забавно, но подсказкой ему послужила та самая деталь внешности, для исправления которой у меня он приложил столько усилий.

Их кожа.

Не смуглая и задубелая, какой — Видок хорошо помнил это со времен своей собственной краткой военно-морской карьеры — она должна быть у матроса, но бледная и вялая, по которой сразу узнается парижанин.

Как только Видок отдает себе отчет в этом несоответствии, всякое притворство отбрасывается: он больше не сторонний зевака, он громко зовет Гори и, набирая скорость, подобно отцепившемуся багажному вагону, несется к Большому Каскаду…

И опаздывает.

Матросы стряхнули с себя пьяный дурман и словно по команде достают что-то из карманов и напрямик устремляются туда, где находится месье Тепак. Еще мгновение — и их пути сходятся.

Плохи дела.

Посох выбит из руки Тепака. Удар первого кинжала приходится в левый бок. Лезвие вонзается глубоко, на тридцать сантиметров, он замирает на месте, и в этот момент второй кинжал рассекает ему горло.

Все происходит в одно мгновение, и вот уже матросы, отшвырнув ножи, бросаются в разные стороны, а Видок, багровый от ярости, пролаяв Гори приказ, бежит к террасе замка, Гори же кидается прямо в лес, а месье Тепак, что кажется невероятным, все еще стоит на ногах.

Но в следующую секунду он оседает, словно груда осыпающегося цемента. С приглушенным плеском падает в распростертые объятия Большого Каскада.

Я слышу женский крик. Вижу смазанные цветные пятна — это миссионерки галопом несутся к реке, а русские солдаты, не понимая, что происходит, взволнованно перекрикиваются и мелькают то там, то сям. И вдруг, словно из ниоткуда, начинают бить фонтаны — на несколько недель раньше назначенного срока. Сверкающие на солнце водные потоки обрушиваются ослепительными плащами, закручиваются в спирали — и свивают кокон вокруг вращающегося в воде тела месье Тепака.

Я не запомнил момент, когда прыгнул в воду. Память вернется, когда мои руки обхватят плечи месье Тепака. Как он тяжел! Но ведь к его весу добавляется и вес воды, пропитавшей все три его жилета, и вес лица. Бледного, с дрожащими губами. Он кашляет, выплевывая струи воды.

— Позовите…

«Доктора». Именно это слово готово слететь с моих губ.

Я испытываю шок. От осознания, что зову самого себя.

Мощным броском я извлекаю тело из воды, толкаю все выше и выше, через балюстраду, и волоку к газону. Оглядываюсь. Вокруг никого, он все еще дышит, неровно и с трудом, но в этот момент все, в чем я могу отдавать себе отчет, это мои собственные ощущения. Как на руках дыбом встают волосы. Как бешено, выскакивая из груди, колотится сердце…

А в следующие секунды что-то происходит, в неизвестность проваливаются три года, и я нахожусь в анатомическом зале Медицинской школы, а доктор Дюмериль говорит:

— Не торопитесь, месье.