– Ты понимаешь, что я по кругу бегу, – Леня свернул голову очередной бутылке «Гленливета», – отсюда смотришь – там идиллия, но без выпивки невозможно и в результате запой. А здесь – работа запоем, но такая тоска берет, что снова рвешься за бугор. Я болтаюсь протухшей какашкой в проруби – ни утонуть, ни по течению уплыть. Вот ты четко решил: твое место здесь! И…

– Ничего я не решил, – поморщился Игорь, – я, может, и рад бы свалить отсюда, да время ушло.

Да, время он упустил. «Русский бум» кончился, ушло время, когда иностранцы толпились возле мастерских и сквотов в Фурманном переулке, на Петровском бульваре, в Трехпрудном, хватая картины, на которых еще не просохла краска, не торгуясь отслюнявливая баксы, марки и фунты. Ушлые «мазилки» нанимали студентов Суриковского и Строгановки и «творческий» процесс не останавливался ни днем ни ночью, подобно фордовскому конвейеру. Единицы смогли подняться на этой мутной волне, уехать за границу, пробиться в элиту и стать востребованными, но большинство осело пеной на Арбате и в Битце, вылавливая туристов и втюхивая им свои поделки, написанные между двумя стаканами бормотухи или дешевой водки.

– Штуку «зеленых» сюда перевел, а на последние деньги купил билет, – продолжал бубнить Леня, – черным ходом смылся из квартиры, это чтоб привратник, сука, не увидел. Такси на Ватерлоо, «Евростар» этот, мать его поперек, скоростной. Полдороги блевал – пивом на вокзале обожрался. Два с половиной часа и в Париже. А там на Северном вокзале вышел, денег – горсть медяков. А‑а, – Леня залихватски махнул рукой, сбрасывая со стола бутылку «Швепса», – хер с ним! Автостопом до Родины. Через бундес, через Польшу, «ще польска не згинела», через Белоруссию, мимо пущи, где алкоголик наш Россию продал. Дышать вольным воздухом ехал, на просторы наши необъятные, а что здесь? – вопросил Леня, трагически снизив голос почти до шепота, – где Родина‑мать? Где, я тебя спрашиваю? – рявкнул он неожиданно, нависнув над столом и вперив мутные глаза в Корсакова.

– Что, нету Родины? – удивился Игорь, – или не узнал?

– В том то и дело, что не узнал, – подтвердил Шестоперов, – раньше она была мамой, – голос его дрогнул, в глазах появились крупные, как маслины, слезы, – а теперь это кто? Пррроститутка! – раскатывая букву "р", как плохой оратор на митинге, он опять возвысил голос, – Барррби, а не Родина‑мать! Вопре… ворс… воспринимаешь ее, как американку в постели: ресницы на клею, зубы – фарфор, сиськи – силикон, жопа резиновая! «О, как я тебя хочу, дорогой! Осторожно, прическу не изомни». И стоимость картин уточняет, стерва.

Корсаков представил нарисованный приятелем образ и содрогнулся.

– Ну, что ж, деловые люди, – попытался успокоить он Леонида.

– А жопа резиновая! – не унимался тот.

– Одно другому не мешает.

– Кстати, – мысли Шестоперова приняли новый оборот, – а давай девок возьмем? Настоящих русских девок косых… э‑э, с косой до пояса, ядреных, толстомясых, как у Коровина, и в баню! А? В русскую баню с паром, с квасом, с веничком!

– Нету теперь бань, одни сауны, – охладил воспрянувшего духом Леню Корсаков, – и девок русских нет – на Тверской одни хохлушки и молдаванки. Проще мулатку найти, чем русскую.

– А тогда водки! По три‑шестьдесят две, а? Как в старые добрые времена, а? Ну, хотя бы андроповки, по пять‑семьдесят.