Дочь уклонилась от ответа.
— Вас папа услышал, — сказала она. — Зажечь вам свет?
Все трое заморгали от яркого света. Катрин зябко сжимала вокруг тщедушного тела полы такого же, как у матери, коричневого шерстяного халата. Ее мрачный взгляд, живой, но диковатый, нисколько не смягчал жесткие черты лица. Зачесанные назад и заплетенные в две косы густые блеклые волосы обнажали низкий лоб: этакая черненькая курочка ландской породы. Мать смотрела на нее с беспокойством:
— Признайся, ты нас подслушивала? Впрочем, это не важно.
Катрин чуть повела плечами. Она не отрываясь глядела на кончик своего дырявого тапка, откуда торчал большой палец ноги, и теребила рукой линялый бантик в косе. Потом неожиданно обратилась к Габриэлю:
— Папа ждет вас утром… Как только проснетесь… Он очень рад, что вы приехали.
— А ты, малышка? Ты тоже рада?
— Ну, я…
Она махнула рукой, давая понять, что ее чувства никого не интересуют. Ее маленькая фигурка растворилась в коридоре. Матильда и Габриэль подождали, пока она закроет дверь в свою комнату, смежную с комнатой отца.
— Ты думаешь, она нас слышала? — спросил Габриэль.
— Вполне вероятно. Она всегда настороже… всегда выслеживает. Симфорьен выдрессировал ее, как Пастушку, — добавила она с ненавистью.
— Миленькая женушка для Андреса!
— Такая, какая ему нужна!
— В общем, да, — смягчился Габриэль, — будет его обожать, как безумная.
— Спокойной ночи, — сухо сказала Матильда и ушла к себе. Градер услышал, как она щелкнула задвижкой, и, посмеиваясь, отправился спать в комнату, где некогда жила Адила.
Фотография умершей стояла в рамке на камине, прислоненная к вазе, в которой Матильда всегда держала свежие розы. Габриэль перестал смеяться. Он присел на кровать, обвел глазами стены. Тут все осталось, как прежде: довольно скверные портреты пастелью, выполненные дедушкой Дю Бюшем, две акварели с изображением святого Бернара из Комменжа и озера Оо, а далее — целый иконостас: Иисус, Богоматерь, святой Иосиф и большое бронзовое распятие, на котором висели четки из оливковых косточек, освященные папой Пием IX — Адила ими очень дорожила. И снова покой овладел Габриэлем. Здесь, в комнате Адила, он никогда не ощущал, что кто-то незримо присутствует рядом с ним, дышит ему в спину, подкарауливает его, как в Париже. Он поднялся, подошел к шкафу, взял с верхней полки старую красную фланелевую пелерину и поднес ее… нет, не к губам, а к носу — он всегда ко всему принюхивался, как собака. Потом он снова опустился на кровать, держа пелерину Адила на коленях, уцепившись за нее, словно утопающий за соломинку. Луна зашла, туманная мгла окутала все вокруг. Льожа спал глубоким сном.
IV
В жалком обветшалом домишке бодрствовал, однако, еще один человек. Сквозь прорези ставен луна освещала складную железную кровать и просторную неприбранную комнату, почти без мебели. На столе белели хаотично разбросанные листки бумаги. Двумя приникшими к полу зверьками стояли выпачканные грязью ботинки. На стуле лежали небрежно брошенные фланелевая рубашка и сутана. Стены сочились влагой, рисовавшей на них острова и целые континенты. Над головой у аббата Форка носились, шуршали, повизгивали крысы. Но думал он не о крысах, а о ветках на пороге… Почему он их не убрал? Еще не поздно.
Вечером, заканчивая чтение требника, он услышал сдавленные смешки возле своего дома и тихонько подошел к окну. Увиденное привело его в такую ярость, в какую только может прийти полный сил двадцатишестилетний юноша. Должно быть, это проделки Мулера или Пардье, сына каретника… Наверное, их девицы подучили… Ходили тут такие две-три, ненавидевшие священника тем сильнее, что когда-то сами за ним увивались. |