Не успел я выбраться из-под душа, как весь мир стал липким, и каждая пора моего тела кричала: 'Вернись на Марс! Вернись на Марс, где сухо и тепло!..

У меня еще оставался контрабандный кофе, и я варил его в медной турке, которую оставил Мирон Павличко — мой первый напарник по работе. О судьбе этого человека я давно уже ничего не знал, только однажды в коридоре за панелью обнаружил древний револьвер в прекрасном состоянии, коробку с патронами и какой-то металлический диск с дыркой в центре, отполированный до зеркального блеска. Кто-то подпилил у револьвера спусковой курок, из-за чего он получился 'мягким' — каждый второй выстрел происходил дуплетом. Отдача была влево и вверх. Я очистил его от пыли и хранил, сам не зная зачем, в прикроватной тумбочке. Диск же я использовал как подставку под турку. И вот что удивительно, он совершенно не нагревался и на нем не оставалось никакой грязи и никаких царапин, хотя явно был сделан из какого-то металла. Эти странные его качества некоторое время меня забавляли, потом я забыл о нем, как забывают о ненужной вещице, хотя порой, когда было лень вставать, употреблял его в качестве зеркала.

По телевизору показывали старинный фильм позапрошлого века, где герой — частный детектив очень похожий на меня — такой же идеалист, разоблачал шайку мошенников. Я любил смотреть такие фильмы и однажды сделал очень любопытный вывод: оказывается, за сто с лишнем лет человечество не изменилось. Абсолютно! Мне не приходилось рассчитывать на снисхождение суда, а значит, придется торчать здесь в лучшем случае еще год. Теперь в каждом примере я видел знак судьбы, а в знаке — предопределенность. Дело в том, что об этом не думаешь, пока это тебя самого не касается.

Сегодня я надел полосатые шорты до колен и белую футболку, которая эффектно подчеркивала мою черную бороду.

* * *

Дождь перешел в ту стадию, когда не надо пользоваться зонтом, однако во дворе, усыпанном лепестками клематисов, я тут же промок от града тяжелых капель, упавших с плоской вершины ливанского кедра. В его ветках мелькнула рыжая белка. Земляничное дерево было усеяно встрепанной стаей рогоклювов. Я сорвал пару ягод и бросил в рот. Ягоды оказались водянистыми и безвкусными. Спешить было некуда. До десяти в редакции один главный — Алфен. Потом приходил Лука, а потом до вечера с заданий тянулись все остальные. И я в том числе. Можно было вообще не ходить, но дома было скучнее.

В арке, где пахло гнилыми фруктами и овощами, я столкнулся со знакомым полковником в отставке.

— Прекрасно выглядишь! — воскликнул он.

Я не знал, что надо отвечать в таких случаях. Он был слишком маленького роста, чтобы в моем представлении быть бравым военным, и, ей богу, я никак не мог понять, куда он всегда клонит. Пару раз он предлагал 'кутнуть в холостяцкой обстановке', но вызывал у меня своими намеками странное чувство брезгливости. У него было одно хорошее качество — он был вегетарианцем, так что в местном климате у него не возникало проблем с питанием.

Вера пала. На Галерной убогие хлысты жидким ручейком текли под сень церкви Святой Варвары. Над папертью одиноко мерцала лампада. Купола едва виднелись сквозь переплетения лиан. Гиацинтовые ара громко хлопали крыльями, ссорясь из-за сладких плодов авокадо. Чугунная решетка вокруг давно стала ветхой и поросла густым плющом. Церковное кладбище скрывала непролазно-колючая ежевика.

Лес в городе поднимался быстрее, чем его успевали вырубать. У правительства не было средств для расчистки города, а рабочих бригад не хватало, и очищенной оставалась лишь узкая полоска города от Литейного до Большеохтинского моста.