Может быть, не все у нее было «самое‑самое», но, собранная и настойчивая, она ставила свой успех на сцене превыше всего, даже выше перспективы удачно сочетаться браком с руководящим товарищем, которого она собиралась осчастливить. Стиль ее отличался отточенностью и законченностью движений, что, по мнению ее противников, было выражением сухости и безличия, а также виртуозностью в исполнении трудных партий, что, опять же по мнению противников, было делом одной голой техники.

Не питая особых симпатий к Ольге, Виолетта не относилась к лагерю ее противников, да и вообще ни к какому лагерю. Просто она была уверена, что если Ольга чего‑то и добилась, то не из любви к искусству, а из любви к своей особе, что все, что она делает, она делает из тщеславия, из желания прославиться – если не на всю страну, то хотя бы на округ.

– Танечка, – произнесла Мими, когда наконец тема Ольги была исчерпана.

Таня насторожилась: если Мими ласково обращается к тебе, значит, за этим последует какая‑то просьба.

– Танечка… Танюша, ты мне не одолжишь десятку до понедельника… Нам сегодня чуть пробки не вывернули.

– До понедельника могу дать и больше. Но какой толк давать тебе больше, если Васко их все равно пропьет.

– Да ты дай, а там посмотрим…

Таня сняла сумку со спинки стула и принялась рыться в кошельке.

– Господи, что за времена… – вздохнула Мими. – До чего мы дожили с этим равноправием – мужиков содержим.

– Так для того они нам его и предоставили, чтоб мы их содержали, – пояснила Таня, доставая деньги.

– Ты что, не пойдешь с нами в кафе? – обратилась она к вставшей из‑за стола Виолетте.

– Нет, я домой пойду, – отрицательно покачала головой Виолетта.

Откровенность требовала бы добавить: «Хочу хоть ненадолго остаться одной». Но, говоря откровенно, и подруга бы ответила:

– Да ты и без того вечно одна.

К сожалению, она не была одна. По крайней мере, в буквальном смысле слова. Даже сейчас, когда она выходила из столовой, за ней опять потащился этот тип – виолончелист.

Виолончелист увязался за ней в первый раз неделю назад, вечером после спектакля. Он был, пожалуй, ее лет или даже чуть моложе. Зато имел вид человека бывалого: среднего роста, широкоплечий, весь – мускулы и самоуверенность, словно он боксер, а не виолончелист. Его короткий зеленый плащ был распахнут, дабы продемонстрировать, с одной стороны, пренебрежение к осеннему холоду, а с другой, некоторый шик его костюма – темно‑синий свитер с высоким воротом, слегка потертые джинсы и широкий кожаный пояс с массивной пряжкой под бронзу.

– Вы уже уходите? А я вас ждал, хотел проводить. Она пошла по вечерней улице, всем своим видом показывая, что не замечает его присутствия.

– Не подумайте, что я набиваюсь вам в компанию. Просто нам с вами по пути, – слегка переменил он тон, догоняя Виолетту.

Она шла своей дорогой, он не отставал.

– Уверяю вас, что нам с вами по пути, – повторил виолончелист, помолчав с минуту. – Мой подъезд всего метров на сто дальше вашего. И я бы мог предложить вам чашечку кофе с коньяком.

Она все так же молчала, молчала на протяжении всех трех улиц, отделявших театр от ее дома. Он тоже замолчал, словно исчерпав запас своего красноречия, но, когда Виолетта сделала шаг, чтобы войти в подъезд, он как бы нечаянно преградил ей дорогу рукой:

– Как, даже не попрощавшись?

Она и на сей раз не проронила ни слова.