Когда Чиркаш, выговорившись и вылив на меня ушат своего недовольства деятельностью ОГПУ, все же оставил меня в покое и удалился, я углубился в сортировку и подшивку протоколов допросов. У меня голова шла от них кругом.

Допросить надо было каждого участника и свидетеля. В конторке маслобойной фабрики, отданной под уполномоченных ОГПУ, одного за другим приводили озлобленных или, наоборот, смущенных деревенских мужиков. Некоторые заверяли, что их бес попутал на недостойное дело и никогда больше против родной власти слова дурного не скажут, а пойдут строем в колхоз. У многих же, преимущественно старообрядцев, с раскаяньем были проблемы. Сельские трудяги, не кулаки, а самые что ни на есть эксплуатируемые в прошлом классы, они искренне были уверены, что страдают за правое дело, и по-христиански успокаивали себя: «Это ничего. Если мы терпим за правду, то там, на небесах, нам за это Господь заплатит. А вы, ироды гэпэушные, еще вспомните в геенне огненной, как разорение православному люду чинили!»

Варясь в самой гуще расследования, собирая информацию, я никак не мог отделаться от чувства, которое только крепло с каждым новым допросом, – кто-то сунул фитиль в эту пороховую бочку. Бунт вспыхнул слишком неожиданно и без особых поводов. Не считать же таковыми ставшие уже привычными слухи, которые вбросили в селе Негодово: «Кто в колхоз не запишется, тех на выселки, а хлеб будут весь забирать и по нормам войны выдавать потом». «Командующий» Тиунов же зацепился за это, сорвался с цепи и бросился вперед, не глядя и не думая. Да еще его приспешники умело накалили народные агрессивные настроения. И понеслось!

Один из выживших помощников предводителя поведал, что особой радости Тиунову такое развитие событий не доставило. Не слишком он хотел бунт поднимать именно сейчас. Считал, что время еще не созрело. Но ведь поднял. И наша задача – установить, кто за ним стоит. Но тех, кто мог дать ответ, в живых не осталось…

Когда еще через день мне удалось перевести дыхание и передать руководству подшитые материалы с соответствующей пояснительной запиской, я вернулся к отложенному, но чрезвычайно важному для меня вопросу – разговору с Пантелеймоном Агафоновым. И отправился в припортовые склады, переоборудованные под место предварительного заключения.

Зря спешил. В камерах не было никого. Все арестованные под строгой охраной выстроились во дворе неровным строем. Перед ним, возвышаясь богатырским ростом над окружающими, неторопливо расхаживал Идеолог, агитировал за построение коммунизма и расписывал несмываемую вину собравшихся людей перед пролетарским государством. За ним следовал, как привязанный, хирург Яцковский. Он останавливался напротив некоторых арестованных и тут же осматривал их на предмет травм, увечий и необходимости госпитализации.

Когда я подошел, Идеолог как раз сделал перерыв в пламенной речи и занялся индивидуальной воспитательной работой. То есть принялся докапываться до отдельных повстанцев. Навис над одним из них и грозно вопрошал:

– Бунт сеял?

– Я? – совершенно спокойно отвечал собеседнику уверенный в себе, с прямой осанкой, смотрящий прямо в глаза пожилой бородач. – Наоборот.

Тут я рассмотрел, что этот бунтовщик и был Пантелеймоном Агафоновым, ради которого я пришел.

– Против колхозов агитировал? – не отставал Чиркаш.

– Не агитировал. Свое слово говорил. Нам колхоз не нужен. Нам надо, чтобы старым укладом жилось. А колхозы у себя в огороде устраивайте.

– Ах ты! – Идеолог от избытка чувств замахнулся рукой, но старовер даже не дрогнул.