В следующие три дня процедура сделалась регулярной и повторялась едва ли не при каждом приходе Вари в его палату — а таких приходов на дню было не так уж мало, — если, конечно, поблизости не было врачей или прочих третьих лиц, явно лишних. На четвертый день у Вари был выходной, и Павла обихаживала пожилая, серьезного вида таджичка. Хотя Варина сменщица не давала ни малейших оснований для жалоб, Павел загрустил и к вечеру даже выдал температуру. После ужина он попросил не включать телевизор, зажег ночную лампу и раскрыл не раз уже читанный роман Хемингуэя «Прощай, оружие», который по его просьбе принесла Варя. Книга как нельзя более отвечала его душевному состоянию, а госпитальные сцены и вовсе били в самое яблочко…

Павел зевнул и протянул здоровую руку, желая погасить свет, и в этот миг тихо раскрылась дверь, и в палату к раненому герою проскользнула Кэтрин… то есть, конечно, Варя. Она окинула комнату быстрым взглядом, приложила палец к губам и, скинув босоножки, начала расстегивать белый накрахмаленный халат. Под халатом была желтая маечка с коротким рукавом и цветные трусики типа пляжных. Для Павловой «стоеросовой дубины» этого оказалось более чем достаточно.

Плавно изгибаясь, Варя подошла к кровати, откинула легкое покрывало, положила поудобнее ноги Павла, одна из которых была еще в гипсе и на отвесе, и аккуратно, сноровисто оседлала его пылающие чресла.

— А-а, — тихо сказал Павел…

— Т-с-с, — отозвалась Варя, бережно вправляя его в себя…

…Он лежал мокрый, засыпающий, счастливый. Она стояла возле кровати на коленях и утирала его лоб влажным, прохладным полотенцем.

— Я люблю тебя, — прошептал он. Варя уткнулась лицом в его голый живот и разрыдалась.

Нет никакой нужды описывать этапы выздоровления Павла — все у него протекало примерно так, как и у других молодых и здоровых людей, перенесших подобные травмы. Было одно лишь отличие, правда, такое, которое напрочь меняло суть дела: рядом с ним почти неизменно была Варя, его новое, нечаянное счастье.

Пошла седьмая неделя его пребывания в больнице. Уже давно сняли тугой корсет с заживших ребер, еще раньше исчез гипсовый ошейник. Под панцирем оставалась только левая нога, и то лишь на голеностопе. Он не нуждался уже ни в кресле-каталке, ни в костыле, в прогулках ему помогали только палочка, да верное Варино плечо. Все светлое время дня, свободное от процедур и врачебных осмотров, они проводили в чудесном саду, в тени высоких сосен и чинар, любуясь на яркие пятна роз, на белые лилии в, искусственном водоеме, неестественно громадные лотосы и гинкго, но чаще — друг на друга. Они разговаривали мало, но им не было скучно и без разговоров.

Из дома не приходило никаких вестей. Павел, возненавидевший эпистолярный жанр еще с пионерских лагерей, не придавал этому никакого значения: было бы что-то важное, сообщили бы. К тому же лето, отдыхают люди.

Погода отличалась блаженным однообразием. Здесь, в предгорьях, а тем более на тенистой, зеленой земле стационара, мало ощущалась гнетущая жара среднеазиатского лета. Чистое безоблачное небо по ночам озарялось большими звездами, легкий ветерок шелестел жесткими листьями чинар. В просторной, с размахом отстроенной столовой, куда Павел давно уже ходил самостоятельно, наряду с обильными закусками и аппетитными горячими блюдами, не переводились роскошные фрукты — желтые прозрачные дыни; сказочный, по питерским понятиям, виноград, черный, белый, розовый; сочные персики — обычные и лысые, которые за границей называют нектаринами; инжир и груши. Павел поправился на три килограмма, а если бы не Варя, то набрал бы, пожалуй, и все десять.