Для женщины я была чересчур высока и тоща.

   Моя кожа от рождения имела неприятный смуглый оттенок.

   Лицо было узко. И губы - чересчур толсты, а нос, напротив, тонок и длинен. Волосы имели оттенок жухлой листвы. И лишь глаза мне нравились. Пусть бы круглые они, рыбьи, как говорила сестрица, зато яркого зеленого цвета, не то листвяной камень, не то трава молодая.

   И ресницы, хоть рыжие, зато длинные, пушистые.

   - Что ж не спросишь, за кого?

   Настроение Ерхо Ину переменилось быстро. Он больше не гневался, но напротив, пребывал в некоем несвойственном ему прежде благостном расположении духа.

   И руку разжав, отпустив меня, он вытер пальцы о халат.

   - За... за кого вы велите, отец.

   - Велю.

   Замуж... разве смела я мечтать о подобном?

   Свой дом.

   Своя семья.

   И крохотный шанс быть счастливой, который я точно не упущу.

   - Ты всегда старалась быть послушной дочерью, - он осушил кубок одним глотком и вернул мне, взмахом велев наполнить. Руки мои дрожали, и я едва не выронила кувшин, такой вдруг неподъемный, неудобный. Вино вот расплескала, и отец нахмурился, однако не стал ругать. Он сел и вытянул ноги к огню, снял кисет, расшитый бисером, вытащил старую кленовую трубку, чубук которой был изрядно изгрызен.

   - Подойди.

   Я приблизилась.

   - Сядь, - отец указал на шкуру.

   И я присела, готовая ждать столько, сколько понадобится. И сердце, такое глупое безумное сердце металось в груди. Неужели ошибалась Аану? И отцу не все равно, что с тобой будет?

   Он желает тебе добра.

   И любит... возможно, что хоть немного, но любит.

   Разве это не чудо?

   Он же, набивая трубку табаком - отец действовал осторожно, бережно, но пальцы его были слишком неуклюжи, и табачный лист крошился. От него исходил терпкий особый запах - табак отцу привозили редкого сорта, крепкий с синим дымом, что подолгу не выветривался из покоев.

   - Что ты слышала о Черном Янгаре? - спросил отец, прикусывая чубук.

   И сердце остановилось.

   - Выскочка... подлец, каких свет не видывал. Наглый песий сын... - Ерхо Ину произносил каждое слово медленно, словно смакуя. И я не смела перебить его вопросом.

   Янгар Черный?

   Кто ж не слышал о Янгхааре Каапо?

   И неужели именно он...

   - Подай, - Тридуб указал на кубок, забытый мною на столе.

   Он заговорил, когда я вернулась на прежнее место.

   Этот год для семьи Ину выдался тяжелым.

   Нет, не оскудели земли могучего рода, не отвернулась удача от моих братьев. По-прежнему выходили в море драконоголовые боевые корабли и возвращались с добычей, по-прежнему родила золотую пшеницу земля, а леса дарили меха драгоценные. И груженые доверху, выползали ладьи уже не на войну - на торг, чтобы вернуться с тканями, кожами, стеклом и фарфором. Вина везли и золото...

   Пожалуй, в том и беда, что богат был род Ину.

   Могуч.

   И корни его уходили в прошлое, переплетаясь с корнями иных родов.

   Двенадцать их было, проросших из пшеничного семени, что обронила мать всего сущего, когда делила меж людьми золотую удачу. А о тринадцатом вспоминать не принято.

   Опасно даже.

   Древняя кровь, сродняясь с кровью, объединяла. И оглянувшись однажды, понял вдруг кёниг Вилхо, что древо рода его - лишь одно из многих. Не самое высокое оно. Не самое раскидистое. И не самое крепкое.

   Кто и когда заронил кёнигу мысль об измене?

   Не о той, близкой, почти совершенной, что ткут безлунными ночами, связывая слово со сталью, ненавистью полотно расшивая, но еще о нерожденной, живущей сугубо в мыслях, за которые, как говорят, не судят.